На краю земли советской

Виленкин всегда во время боя уходил на боевые посты к матросам. В тот раз я не видел его даже перед боем. Он был занят скучным и нелюбым делом — давал пояснения очередному проверяющему, редкому гостю на передовой, знавшему нашу батарею только понаслышке, и потому нудно придирчивому, вникавшему не в боевую жизнь, а в формальное выполнение всевозможных инструкций и предписаний от такого-то и такого-то числа. Занятый по горло и, как все на батарее, почти не знавший отдыха, Виленкин терпеливо водил представителя по землянкам, устраивал показательные беседы и сожалел, что нет жаркого боя. Показать бы редкому гостю, в каких условиях по-настоящему ведется политработа, каков идейный и моральный закал наших бойцов! Сигнал боевой тревоги застал обоих за очередной беседой в землянке огневого взвода. Виленкин предложил представителю продолжить инспекторскую работу непосредственно на боевых постах и повел его на второе орудие.

Еще до того как мы обнаружили цель, мне сообщили, что комиссара с проверяющим видели на открытой местности под огнем. Комиссар стоял среди снежного поля и показывал рукой на море, что-то объясняя спутнику. А тут начался бой. Вместе с гостем Виленкин добежал до второго орудия. Во время боя я дважды слышал сердитый голос Покатаева: «Товарищ капитан, слезьте, там опасно!» — и понял, что Виленкин стоит на бруствере. Видимо, продолжал пояснять представителю, что происходит на море.

Так оно и было на самом деле. Комиссар находился там же, где его ранило в прошлый раз. Но тогда этот безумный риск был вызван необходимостью; отсутствовала связь орудия с КП, комиссар помогал матросам ориентироваться в обстановке, помогал воевать и подбадривал личным примером. А сегодня он был экскурсоводом...

Я прибежал в землянку первого орудийного расчета.

Виленкин лежал на кровати Кошелева. Лицо забинтовано. Военфельдшер Иванов прикладывал к ногам раненого химические грелки. Жив!

— Как он? — тихо спросил я Иванова.

— Ничего, — бодро ответил военфельдшер, и при этом отрицательно покачал головой.

— Ты, командир? — чуть слышно спросил Виленкин.

— Я, комиссар, я!

— Гони с батареи ревизоров...

Виленкин потерял сознание. Его увезли в госпиталь, в Восточное Озерко. Я позвонил Игнатенко и попросил сообщить на все орудия: комиссар жив!

— И еще передай всем: временно моим заместителем по политической части будет старший сержант Ковальковский.

Бой уже кончился. Горящий транспорт ушел от нас. К землянке Кошелева молча потянулись матросы со всех орудий.

Кошелева не узнать: осунулся, помрачнел. Он знаком с Виленкиным давно... Вспомнился усталый, закутанный в плащ-палатку человек, который в дождь и распутицу привел к нам колонну новой батареи. Он показался мне тогда стариком. Нет теперь с нами «старика». Не уберегли...

Представитель быстро исчез с батареи. Я готов был винить всех, кто так или иначе причастен к беде.

— Хоронить комиссара рано, — сказал я притихшим матросам. — Будем каждый день справляться о нем. Завтра, если разрешат, навестим. Песен сегодня не петь...

Навестить Виленкина нам разрешили только через пять дней. У него тяжелое ранение в голову.

Вместе со мной в подземный госпиталь на берегу Восточного Озерка пришли Кошелев и Ковальковский. Комиссар не видел нас, но узнал каждого. Он долго расспрашивал Вениамина Кошелева о его бойцах, особенно о маленьком Субботине. Виленкин обрадовался, что его заместителем назначен Ковальковский, и тут же стал что-то советовать парторгу...

Сестра нас выгнала из палаты, как всегда выгоняют посетителей сестры, оберегающие тяжелых, отбиваемых у смерти больных. Выйдя с нами из землянки, она вспомнила, что наши бойцы — самые непокорные в госпитале, убегают, не долечившись. Был вот такой Мула Шакиров — тоже, исчез, и найти не смогли... Мы успокоили сестру: Мула Шакиров целехонек, сбежал он не куда-нибудь, а к нам же на батарею, воюет хорошо, хоть и весь в дырках, сбежал потому, что его признали негодным к строевой службе, а попасть в обозники не хотел. Начальника госпиталя мы обо всем известили, так что все в порядке... Мы задабривали сестру, как могли, хотели помочь нашему комиссару.

Виленкина вскоре вывезли с полуостровов на Большую землю. Наш комиссар выжил. Но мы не знали, вернется ли к нему зрение. На место Виленкина прислали молодого неопытного лейтенанта. Он недолго пробыл у нас: с установлением единоначалия должность политру­ков на батареях упразднили.

Душой батареи, ее комиссаром, по-прежнему оставался наш парторг Ковальковский. Его уважали и любили бойцы. Ковальковский ежедневно обходил землянки. Завидя парторга, кто-нибудь всегда повторял одну и ту же шутку:

— Полундра! Все наверх! Идет наш «аббат»! Ковальковский знал, что батарейцев больше всего

волнует положение на фронтах, особенно там, на Волге, где воюют и наши матросы. Он завел себе карту, на которой ежедневно отмечал по радиосводкам линию фронта. Длинный, тощий и на вид строгий, чем-то действительно похожий на аббата с книжных иллюстраций, он был самым желанным гостем в землянках. Обступят его матросы, обмусолят карту так, что впору на другой день раздобывать новую, погуторят про ход войны и про то, что «фрицам явно намечается хана». А потом затянут любимую песню. И запевалой всегда парторг.

Особенно много сил отдавал Ковальковский комсомольцам. С каждым днем на батарее появлялось все больше молодежи. Надо было помочь новичкам овладеть военными специальностями. А парторг первый понял, что это большое дело по плечу только комсомолу. Раненый комиссар не зря расспрашивал и его и Вениамина Кошелева о нашем лучшем замковом Николае Субботине. Мы, старожилы, хорошо знали Субботина. Ковальковский хотел, чтобы имя замкового стало известно всем. Он взял за бока комсорга батареи. Установщик прицела и целика Геннадий Хмелев был очень хорошим парнем и давним другом Субботина. Именно эта дружба и мешала Хмелеву взглянуть на своего приятеля со стороны. Геннадий обсуждал с Николаем всякие личные тайны, привык подшучивать над ним. И очень удивился, когда парторг предложил повесить на самом видном месте плакат, посвященный замковому Субботину. Потом Ковальковский заставил Хмелева устроить встречу новичков с Субботиным.

— Он ведь свой, а не заезжий артист... — попытался шутить комсорг.