Воспоминания о Штейнере

Так бы я охарактеризовал этого благородного, скромного, трезвого, внутренне "свободолюбивого", внешне "традиционно" выглядящего, внутренно "эсотерика", внешне отдавшегося абстрактной спекуляции, НАСТОЯЩЕГО ученика доктора, которого я, некогда на него роптавший, отношу к "старой гвардии" Штейнера (в самом хорошем смысле). И когда мне передавали о внешних неурядицах и СТАРЫХ развалах НОВОГО совета, то горечь развалов вызывала в памяти строки: "И сам император… в плену!", т. е.: в плену у Аримана внешнее наследство Штейнера. И вдруг вспомнились строки:

Во Фрацнию два гренадера

Из русского плена брели [278].

Эти "двое" — боевые старики, вместе со Штейнером участвовавшие в заложении камней основания всему его делу. И я увидел два образа, идущих где — то на спасение Культуры Духа: Михаила Бауэра и Карла Унгера; один ранен чисто физически: злою болезнью, его приковавшей к одру; другой ранен хуже: ранен морально внешним поражением, крахом его усилий в 23‑м году; но оборотная сторона этого "поражения", — победа скромности и мужества выносливости, с которыми Карл Унгер принял свою "отставку" за вины, в которых, может быть, его личной вины была лишь 1/10 вин "доктората" в его целом; но знаю, что его заслуги в ряде предшествовавших лет, самое это принятие им на свою голову "МОЛОТА" ШТЕЙНЕРА, которому он гордо, независимо до резкости давал "свою отповедь" (штрих, мне крайне понравившийся!), — заслуги его в каком — то ином плане пресуществляют внешнее поражение, в СУИ ГЕНЕРАЛИС победу; победа уже в том, что разбитый якобы наголову в 23‑м году, доктор Карл Унгер вспоминается с теплотой, сердечностью, благодарностью не мною одним… в 28 году.

Худой, тонкий, моложавый, с восковым лицом, длинною, узкою черной бородой, которой он напоминал китайца, являя странный органический синтез черт типичного южного немца, еврея… с тибетцем (да, явно: нечто тибетское), — с быстрыми, деловыми, четкими движениями, с острыми, черными, живыми глазами, всегда странно контрастирующими с германо — иудо — тибетскою стылостью черт лица и всею корректно — чопорной статью худого, стройного контура, — он встает живо передо мною: то в цилиндре, в черном пальто, с белым кашне (отправлять долг похорон), застегнутом сюртуке, открывающим съезд, собрание, на котором — тысячи; то в котелке, с зонтиком, выделяясь профилем узкого лица и длинной, черной, узкой китайско — семитской бородкой, он спешит куда — то, где будут обсуждать цифры (не час и не два, а — всю ночь); то вижу его в серой, элегантной летней паре, с цветным платочком, торчащим из кармана, непременно в белом жилете, сухо обходящим канцелярию; и — кажется, что в нем нет чувств; он — "сухарь". Но — что это: "сухарь", взорвавшись, неприлично обрывает седую почтенную даму беспомощным вскриком, смысл которого: "Вы почти дура!" Что это, — "генеральство"? Да нет: взрыв пламенных чувств: почтенная дама ответственно "надурила": социально "дурость" выросла в лопух, который он, Карл Унгер, председатель А. О., искореняет, защищая — что же? Свободу совести, молодость, непредвзятость, будущее! Он, консерватор? Да, да!

И тогда весь аспект Унгера (и "сухой" председатель, и "буржуа" в цилиндре, и "франт" — беложилетник) — меняется.

А вот — еще аспект: Дорнах, лето; мы — в гостях на каком — то семейном празднике; сидим на террасе; кто — то нудно варит разговор; он — не клеится; как — то пусто моргающий [моргающий глазами] доктор Унгер, заложив руку за кармашек белого жилета (его жест), вдруг, точно сорвавшись, начинает громко насвистывать мотив из Бетховена, которого он обожает: "А, как хорош!" Лицо — точно в тике: молодое, отдавшееся мелодии; глаза моргают: быстрые, черные… добрые. Вот так Унгер: да это юноша по живости восприятий!

Ох, уж это "насвистывание" доктора Унгера в нос членам; он свистал мне в нос; и я обижался и свисту, и надменному виду, с которым вырывался свист, относя вид и свист по "своему адресу". Мне потом объяснили: свистит доктор Унгер от… застенчивости.

Я потом разглядел в нем: мягкого, скромного человека; и в аспект "только дельца" не верил.

Я читал статьи Унгера [279]; заглядывал в гносеологическую книгу Унгера; пишет он внешне не блестяще; предмет его мысли вычерчен в неблагоприятном для внешнего восприятия аспекте: в холодноватой, рассудочной форме; и пишет он мало. Но преодолев форму, вы натыкаетесь на оригинальную, сильную, что — то в тенетах рассудочности прорубающую мысль: навстречу к "Философии Свободы". У Унгера мысль абсолютно своя; и сознательно не отправляется от печки истории философии; он выглядит философствующим дилетантом: но это — внешний аспект; он очищает ПО-СВОЕМУ ДОРОГУ к возможной, но еще нигде не данной философии антропософии. Бауэр в мысли имеет традицию: мистиков и мысль германского идеализма; он — "новый", как антропософ; и традиционен, как философ; а доктор Карл Унгер — Тредьяковский некоей оригинальной антропософской системы, которая будет вскрываема будущим Ломоносовым [будущими Ломоносовыми], а, может быть, Пушкиным [Пушкиными], с трудом ныне вываривающихся систем; в некоторых чертах своей унгеровской мысли, он оригинальнее блестящих Штейнов, ибо рудименты невскрытой им системы вынуты из его внутреннейшего "опыта с мыслью", но одеты в рассудочный каркас вероятно, чтобы этим тараном ломать каркасы рассудочности вообще: мысль Унгера — медитация, забронированная рассудочностью; она в своем "да" — трудна, крута; высказана — скромнейше; она — лапидарна.

Оттого — то он и пишет с трудом: пишет мало. Но увидев "вымедитированную" страничку печатного текста Унгера, останавливаешься: "Надо бы одолеть: ведь не даром же человек ее напечатал". И в этом "не даром" — доверие к мысли Унгера, именно поскольку он не антропософский "писатель", а взявшийся за перо "антропософ".

Это мнение мое о мысли Унгера сложилось у меня и под влиянием иных из его фортрагов [280], слышанных в Дорнахе; они мне чрезвычайно много дали (как ни одни фортраг Штейна!): дали — внутренне, прорезываясь до интимнейших, сказал бы "эсотерических" сторон моего "Я"; будучи внешне сухи, будучи изложены с трезво — логическим педантизмом, они тем не мене врезались в меня, как нож, до… вздрога. Это было в дни всяческих моих потрясений уже на почве жизни и моральной фантазии. Никогда не забуду доктора Унгера в эти дни; не забуду, что он, после одного из своих фортрагов, врезавшихся в меня, точно знал это, ко мне подошел и с неожиданной, братской сердечностью (после всех "посвистов" своих) спросил, мягко лаская добрыми, черными глазами: "Принимаете ли вы мои слова?" И когда я сказал — "да", он нежно, сердечно пожал руку: с "братским" подбодром; самое удивительное заключалось в том, что тема лекций была о том, как, включая в организм жизни ариманические существа, не пасть жертвой когтей Аримана; а я именно в эти дни был почти что в когтях; Унгер не мог этого [этого не мог] знать. Это первая моя изнутри встреча с ним не могла не быть, встречею с "эсотериком", подающим "братскую" помощь.

Во внутреннейших собраниях "тайное" Унгера делалось явным: явное это — то, что он — один из "наивнутреннейших" учеников Рудольфа Штейнера.

А в 23‑м году, столь трудном для Унгера, я с неделю прожил в его доме, в любезно им мне предоставленной комнате; мы вместе обедали и ужинали после вечерних лекций Штейнера, непринужденно беседуя; и тут мне стал явным Унгер — Человек, в том, в чем я его давно подозревал; а именно: он — милый, простой, скромный, сердечный человек; и очень, очень добрый. Что он — "ум", в том я не сомневался; ведь назвал же его Рудольф Штейнер "сильно" мыслящим; в том, что он — благороднейший, честнейший, преданнейший делу Штейнера, не могут сомневаться и его "антропософские" враги из категории "дядей". Что он "эсотерик", — это хочется свидетельствовать мне всеми крохами моего, пусть убогого, опыта.