Севастопольский бронепоезд

Строй узников замер в безмолвии. Около кухни я увидел подмостки наподобие сцены (это новое), на них стоит какой-то майор в окружении своры полицаев. Меня повели между шеренгами узников, втащили на подмостки и поставили лицом к пленным.

Переводчик начал читать приказ. Читал длинно и нудно. Смысл я улавливал смутно. Но понял все же, что сменилось лагерное начальство и новый комендант не хочет, чтобы светлый день его вступления в должность был омрачен смертной казнью. Поэтому расстрел беглецу заменяется более гуманным наказанием: он получит двадцать ударов плетью, а затем его вымажут сажей и на сутки привяжут к столбу позора. Но комендант предупреждает, что, если урок не будет извлечен и попытки побега повторятся, виновные будут расстреливаться без пощады.

Толпа облегченно вздохнула и загудела. Польщенный майор улыбался. А я не знал, радоваться мне или горевать. С меня сорвали одежду, положили животом на широкую скамью и привязали к ней руки и ноги. Подошел здоровенный полицейский, по прозвищу Бугай, которому я вчера, отбиваясь, укусил руку. Злорадно усмехаясь, он засучил рукава. Сейчас уж он сорвет свою злобу, жалости от этого бандита не жди. Бугай замахнулся толстой резиновой плетью. После четвертого удара я потерял сознание. Очнулся, когда обдали холодной водой. Я уже лежал на земле. Бугай вытирал пот со своей звериной рожи. Прорычал:

— Если будешь жить, собака, то век будешь меня помнить!

Да, такого не забудешь. На спине у меня до сих пор синие полосы!

Другой полицай взял большую кисть и начал меня мазать разведенной сажей — по лицу, по свежим ранам. Скоро я весь был черный как негр. Потом меня подтащили к столбу посреди двора, приподняли на метр от земли и привязали к нему. Я висел на веревках, все глубже врезающихся в тело. Нестерпимая боль мутила разум. Я то и дело впадал в беспамятство. Пробуждаясь, чувствовал, как нестерпимо жжет солнце. А еще страшнее — мухи, облепившие истерзанное тело. Даже часовому, приставленному ко мне, было не по себе. Я видел, как дрожит в его руках автомат. Вечером мух сменили комары. Часовой все же попался сердобольный: дал глотнуть воды из фляги. Отгоняя веткой комаров от себя, он нет-нет да и смахивал их с меня.

Так я провисел на столбе сутки. Надпись на дощечке, красовавшейся на моей груди, гласила: «Такая участь ожидает всякого, кто попытается бежать из лагеря». Под конец я уже ничего не чувствовал — иногда и обморок бывает спасительным. Утром меня сняли с моего креста. Разрешили товарищам унести в конюшню. Я метался в жару, бредил. Друзья ни на минуту не оставляли одного. Лагерный фельдшер из военнопленных тайком передал Николаю Дорошеву бинты, йод, какие-то порошки. Товарищи обработали и перевязали раны, меняли холодные компрессы, общими усилиями выхаживали, пока я немного не оправился. Вечером, возвращаясь с работы, они приносили что-нибудь вкусное — то яичко, то пирожок, то моченое яблочко — лакомства, которых мы давным-давно не видели. Когда я спрашивал, откуда эти сказочные вещи, ребята улыбались.

— Это из Багерова тебе подарки. Там обо всем знают и тоже хотят помочь тебе.

Через несколько дней я вышел на работу. Фельдшер сказал:

— Иди со всеми, а то полицаи настаивают, чтобы тебя перевели в лазарет.

Лазарет был у нас равносилен кладбищу: кто туда попадал, никогда не возвращался. Может, там специально умерщвляли больных? Кто знает. Но мы боялись лазарета пуще огня. Петя Дергач так и умер в сарае от гангрены, но в лазарет идти отказался.

Работать, конечно, первое время я не мог. Друзья и совсем незнакомые люди выручали, делая то, что задавалось мне. Позорный столб сделал меня самым популярным человеком в лагере.

Фронт приближался. Мы судили об этом по участившимся налетам советской авиации и по тому, какими непродолжительными стали полеты немецких летчиков.

Фашисты забеспокоились. Мы радовались переменам и в то же время тревожились: а как с нами поступят гитлеровцы, когда подойдут наши войска? Говорили, что в таких случаях уничтожают всех узников лагерей.

Глава XXVIII. На волю!

В июне 1943 года обитателей лагеря разбили на две группы. В одну отобрали людей поздоровее, в другую — больных. Нас разлучили: Павла Данчука и братьев Николая и Алексея Дорошевых взяли в группу здоровых. Леонид Максименко, Владимир Кисленко и я попали в другую. Вид у нас был действительно неказистый — кожа да кости. В шутку нас называли «дезертирами от Трех труб». Таких набралось сотни четыре. Однажды ночью нам приказали собрать пожитки и погнали на станцию. Погрузили в товарные вагоны — без нар, без соломы. Накрепко заперли двери. Леня Максименко, Володя Кисленко и я постарались попасть в один вагон.

Уже несколько часов шел поезд. В переполненном вагоне духота, жара, дышать нечем. Стонут, бредят больные. А мы снова за свое — разрабатываем новый план побега. Теперь он нам кажется легче. Вот выедем из Крыма…

Утром Максименко предложил навести порядок в вагоне (его единодушно избрали старшим). Сгребли в угол мусор, уложили получше больных. И тут обнаружили, что трое узников за ночь скончались. Их снесли в одно место. На какой-то небольшой станции поезд остановился. Мы начали стучать в дверь. Подошел конвоир. Говорим ему, что у нас трое товарищей умерло. надо их похоронить. Потребовали напоить людей, дать в вагон парашу.

Гитлеровец, говоривший довольно сносно по-русски, с ухмылкой ответил:

— Не беспокойтесь, скоро все подохнете. Поэтому можете немного и потерпеть.

И ушел. Все поняли, что везут нас на убой. Приуныли. Володя Кисленко предложил:

— Знаете что, друзья, давайте-ка затянем прощальную с Крымом, с морем.

И полилась песня.

«Раскинулось море широко…» — пели узники. Все громче и громче звенела песня. С нею будто и горе забылось…

На второй день поезд миновал Перекоп. Вот и Украина. К прихваченному решеткой окну тянутся пленные. Максименко и Кисленко начали потихоньку заговаривать с другими узниками о побеге. Многие соглашались, но кое-кто уныло качал головой.

— Будь что будет. Куда уж нам бежать, и километра не пройдем — от ветра попадаем. Очухаться немного надо, поправиться.

— Ну и жди, когда фашисты зачухают тебя на тот свет.

На каком-то полустанке вагон открыли. Мы вынесли уже начавшие разлагаться трупы, похоронили их у самого полотна. Нам разрешили принести воду, дали немного еды. По дороге за водой мы с Максименко подобрали большой железный костыль — авось пригодится.

А поезд опять катил вперед. Вот уже и Белоруссия.

Снова станция. От вагона к вагону идет старичок с масленкой, смазывает буксы. Приблизился к нашему вагону. Спрашиваю его полушепотом:

— Отец, какая это станция?

— Житковичи, сынок.

— Отец, — снова я ему, — ты сам видишь, кто мы, что за люди. Скажи, далеко в этих местах партизаны?

Старик глянул вправо-влево и тихо ответил:

— Партизаны здесь кругом. Бегите. Немцы боятся даже ступить в лес. Если здесь не уйдете, конец вам: в лагерь смерти везут вас. Сегодня уже несколько таких эшелонов прошло.

Подбежал немец, обеспокоенный, что старик долго задержался у вагона. Старик пошел дальше.

Поезд тронулся. У меня бешено бьется сердце. Сейчас или никогда! Но как? Пол ломать — дело долгое, да и оставшихся товарищей под расправу подведем: почему молчали? Надо попробовать выброситься в окно. Это, конечно, опасно — покалечиться можно. Но другого выхода нет.

Выглядываю в окно. Уже темно. Кругом лес.

И вот как будто машинист подслушал наши мысли. Состав замедляет ход. Я костылем срываю решетку.

— Смотрите, — говорю Володе, — видите два больших дерева? Сбор под ними. Ну, давай!

Друзья подсадили меня, я протискиваюсь в окошко, мгновение вишу на руках, — и, оттолкнувшись, лечу под насыпь. При падении сильно ушиб плечо и голову. Но ничего, быстро оправился. Вслед за мной выбрасываются Максименко и Кисленко, ползут к лесу. Охрана заметила нас и открыла огонь. Нельзя терять ни секунды. Мы вскакиваем и бежим.