Махатма Ганди

Совершенно очевидно, что Ганди был мужчиной, наделенным мощной жизненной силой, мучимым чувственностью, одержимым сексуальностью. Он не был святым, неподвижно застывшим в каменной келье, как того бы хотелось некоторым его поклонникам. От этого его борьба с самим собой становится еще более настоящей и подлинной, а победа, которой он добился, — более изумительной.

«Секрет величия Ганди заключается не в отсутствии изъянов и человеческих слабостей, а в его неустанном внутреннем поиске и сильной вовлеченности в проблемы человечества», — писал Нирмал Бозе.

В Бихаре (куда он отправился 2 марта 1947 года) деревни были стерты с лица земли, в бамбуковых зарослях повсюду валялись трупы, которые терзали грифы. Индусы и мусульмане были повинны в этом в равной мере. Ганди растолковывал им это, требуя, чтобы они признали свою вину, покаялись в своих преступлениях и обязались прекратить эту бойню, положив ей конец. В конце марта ему пришлось вернуться в Дели для встречи с лордом Маунтбэттеном [286], последним вице-королем, присланным в Индию для организации вывода англичан: что бы ни случилось, британцы должны были покинуть Индию в июне 1948 года, Эттли объявил об этом в палате общин. Приведет ли это к расколу Индии или гражданской войне — вот как стоял вопрос. Конгресс пребывал в нерешительности. Джинна был непримирим: он требовал раздела, хотел сам стать главным правителем нового государства, а чтобы достичь своей цели, затевал беспорядки — всё серьезнее день ото дня, хотя при этом публично обличал проявления насилия. Махатма старался успокоить умы, Джинна же их распалял, и народ становился зеркалом антагонизма между лигой и конгрессом. Если лидеры партий не могут преодолеть разногласий, разве удастся то же самое народу? Будущее вырисовывалось в мрачном свете. И все же все проблемы должны были в скором времени прийти к развязке.

Ганди предпочел бы отдалить независимость, он решился бы даже на хаос после ухода англичан, Индия вышла бы из него «очищенной» — что угодно, только не расчленение страны. Каковы были его расчеты? Он предложил Маунтбэттену смелое решение: почему не поручить Джинне сформировать мусульманское правительство, облеченное властью над всей Индией? Узнав об этом, Неру пришел в ужас и воспротивился этому плану. Когда конгресс, изнуренный годами борьбы, страданий, тюрем, уже не веря в ненасилие, а возможно, опасаясь утратить власть, дал согласие на раздел, один Ганди еще надеялся и боролся, но и ему пришлось смириться с этим решением, ставшим неизбежным. «Следуйте за вожаками». Если для британцев и членов конгресса насилие было главным доводом в пользу раздела, он считал, что это решающий аргумент против: неужели можно добиться всего, «лишь бы творилось достаточно насилия»?

Джинна победил его. Оставалось уплатить цену.

14 миллионов беженцев, длинные колонны, вытянувшиеся на 60 километров в обе стороны: мусульмане уходили в Пакистан, индусы шли в Индию. Голодные, оборванные люди, которые всё потеряли и нападали друг на друга, убивая, грабя, умирая от голода и усталости, а в конце пути их ждали нищета, улица, снова голод, нечистоты и бунты. Смерть и отчаяние — самые жестокие условия.

Итак, Индия раскололась, и по Пенджабу и Бенгалии, говорившим на одном языке, имевшим общую культуру и традиции, пролегли новые границы.

15 августа 1947 года была провозглашена независимость. Вне себя от радости, страна праздновала, крича: «Махатма Ганди, ки джай!.. Победа за Махатмой Ганди!» — но Ганди тут не было. «Теперь, когда у нас есть независимость, похоже, мы избавились от иллюзий. По крайней мере, я».

В начале августа он возобновил свою миротворческую миссию. Отправился в Ноакхали, предвидя новый всплеск насилия в момент создания Пакистана. Но когда он прибыл в Калькутту, гражданская война была готова вот-вот разразиться, на улице хозяйничали отморозки, власти самоустранились, в порту творился кошмар, а в перспективе вместо празднования Дня независимости маячила всеобщая резня. На тот момент Ганди не подозревал, что проведет этот праздничный день в разрушенном доме на берегу канала, в обществе того самого Сухраварди, заклятого врага индуизма, который прогнал его из Бенгалии. На Сухраварди возлагали ответственность за «прямое действие» в прошлом году. Можно ли доверять такому человеку? Однако Ганди согласился остаться в Калькутте, о чем его просили, лишь при одном условии: они с Сухраварди будут жить под одной крышей и появляться повсюду вместе. Итак, они поселились в мусульманском доме, расположенном в индусском квартале, разрушенном во время бунтов, без защиты армии или полиции — «большой риск», соглашался Ганди, но, в очередной раз, глубоко символичный поступок. Дом стоял на виду, посреди грязной лужи. Как только там появился Сухраварди, дом тотчас осадила враждебно настроенная толпа. Полетели камни, зазвенели разбитые стекла, послышалась брань. Ганди принял делегацию молодежи. Переговорил с ней. Произнес слово «нетерпимость». Понемногу успокоил их, так что они даже предложили дежурить тут по ночам, чтобы защитить его. «Бог свидетель: старик — колдун. Никто не может перед ним устоять» [287]. На следующий день те же сцены повторились. Но вскоре, под влиянием Ганди, мусульмане и индусы начали брататься. Произошло чудо: они обнимались на улицах, вместе посещали храмы и мечети, шествовали с флагами в руках, танцевали и пели по всему городу. Около пяти тысяч человек из обеих общин отпраздновали воссоединение, пройдя маршем по всей Калькутте. Ганди и Сухраварди ехали в автомобиле по улицам, запруженным ликующей толпой, полуоглушенные воплями радости. И изможденный, но все-таки, наверное, счастливый Ганди вспоминал благословенные дни халифата, о которых напоминало это братание, и никому не отказывал в объятии-благословении. Раджагопалачари, ставший теперь губернатором Бенгалии, поздравил его с «чудом».

Но Ганди радоваться не спешил: он был не вполне уверен, что эта «перемена в умонастроении» — не простой каприз.

В День независимости, когда в Калькутте гремел оглушительный крик: «Махатма Ганди, ки джай!» — а всеобщая радость доходила до безумия, Ганди молился, постился, размышлял. Его называли «отцом народа». Лорд Маунтбэттен написал ему: «В Пенджабе у нас 55 тысяч солдат — и крупные беспорядки. В Бенгалии наши силы состоят из одного-единственного человека — и беспорядков нет». Но он предчувствовал, что насилие подспудно тлеет и в любой момент может вспыхнуть огнем.

В самом деле, весь этот прекрасный порыв продлился не больше двух недель, пока не донеслись вести о зверствах в Пенджабе: на сей раз мусульман против сикхов. Разъярившись от рассказов о жестокостях, приписываемых мусульманам, толпа индусов ночью осадила дом, где спал Ганди. Они разбили окна и ворвались внутрь. Снова ненависть и крики. Снова защита его учеников, проявивших невероятное мужество. Снова попытка переговоров. Ганди чуть не убили; брань, удары, камни — на сей раз ему не удалось никого убедить, даже заставить себя выслушать. В Калькутте вновь начались погромы.

Тогда он объявил, что отказывается принимать пищу, пока город не одумается. «Возможно, постом мне удастся совершить то, чего не удалось сделать словом».

Через четыре дня после начала голодовки явилась делегация погромщиков. Они соглашались сложить оружие и покаяться в своих преступлениях. «Это было необычайное зрелище: Ганди, маленький, съежившийся на постели, и громилы, стоящие на коленях у него в ногах, умоляя о прощении, обещая больше не грабить и не убивать» [288].

Что произошло? Пока все творили беззаконие, убивали, грабили, утоляли свою ненависть, только он, Махатма, искупал их грехи, хотя сам он ничего плохого не сделал. И погромщикам было не по себе, и это чувство неловкости проникало во все семьи, становясь невыносимым; некоторые не могли есть, неотступно думая о посте, они хотели положить конец страданиям Ганди: это они виноваты, а страдает-то он. Они начали собирать оружие на улицах и в домах, с большим риском для себя; движение ширилось. Так чувство несправедливости и стыда понемногу распространялось, меняя умонастроение в городе. «На какое-то время они перенеслись в другой мир — мир Ганди… Почувствовалась нравственная реальность иного порядка», — пишет Мартин Грин, предлагая среди разных истолкований «чуда в Калькутте», как называли эти события, версию о победе духа, чуде, «когда откровение трансцендирует и преображает политическую реальность».