Лев Гумилев: Судьба и идеи

«Конница кочевников — это сверхтанки прошлых лет», — писал П. Савицкий 506. Конь был основой жизни кочевника, близким другом своего хозяина. Они подбирали коней определенной масти для каждого отряда. Основатель хуннского могущества Модэ (209–174 г. до н. э.) имел четыре войсковых подразделения, определявшихся мастью лошадей: вороные, белые, серые и рыжие. Мастями хуннских лошадей заинтересовались и китайцы; им пришлось заинтересоваться, ибо их лошади были малорослы и слабосильны, не могли сравниться с хуннскими. В поисках нужной породы они обратились к «западным странам», а западом для них была и Фергана, где китайский агент нашел нечто подходящее. Он доложил своему императору У-ди (126 г. до н. э.), что там есть добрые лошади (аргамаки), которые происходят от «небесных лошадей и имеют кровавый пот». Эта же легенда о кобылицах пяти мастей фигурирует еще в одном китайском источнике.

Итак, на карте Срединной Азии около 135 г. до н. э. мы видим гигантское государственное образование Хунну, протянувшееся от «Западного края» — бассейн реки Тарим, до Байкала — на севере и почти до Желтого моря — на востоке 507. На юге оно включало северную излучину реки Хуанхэ, то есть доходило до Великой Китайской стены, а кое-где и переходило южнее нее. Империя Хань как бы сжалась на юго-востоке от гигантского массива Хунну (см. карту № 1).

Успехи хуннов, как считали и евразийцы, были связаны с традициями прошлого. Ни одна историческая среда, по мнению П. Савицкого, не может дать такого подбора образцов военной годности и доблести, какой дает кочевой мир 508.

Таким образом, превосходство «цивилизованных земледельцев» над варварами-кочевниками — это злой миф истории. Ведь и кочевой быт отнюдь не предполагал беспорядочного плутания по степи. Кочевники передвигались весной на летовку, расположенную в горах, где пышная растительность альпийских лугов манила к себе людей и скот, а осенью спускались на ровные малоснежные степи, в которых скот всю зиму добывал себе подножный корм. Места летовок и зимовок у кочевников строго распределялись и составляли собственность рода или семьи 509.

Родовой строй стал социальной основой державы Хунну. Успехи хуннов в эпоху Модэ и его преемников объясняются быстрым переломом в политической системе, социальном строе и культуре.

Л.Н. приходит к следующим выводам: во-первых, хунны — отнюдь не орда, а единое племя, разделенное на роды; во-вторых, их политическая система была не примитивна, а довольна сложна и гибка. Во главе государства стоял «высочайший», но это не царь, а «первый среди равных» старейшин, которых было 24 (по числу родов). Вначале он был выборным, позже — наследным. Ниже его стояла система вельмож и чиновников пяти классов (члены рода шаньюя). Наряду с аристократией крови существовала аристократия таланта — служилая знать, не относящаяся к родственникам шаньюя. Их называли «Гудухеу» — князь счастья. Последнее обстоятельство особо подчеркивал Л.Н., так как оно очень «подпирало» его концепцию пассионарности. Эта группа вообще была связана не с отдельными родами, а с центральной системой управления, что, по Гумилеву, «крайне характерно для пассионариев всех времен и народов» 510.

Государственное право предусматривало смерть за нарушение воинской дисциплины и уклонение от воинской обязанности. Нравы хуннов были суровы, а суд короткий и строгий. По китайским свидетельствам, преступность у них выражалась едва несколькими десятками узников на целое государство 511. Именно эти чрезвычайные законы, весьма характерные для фазы пассионарности, способствовали консолидации хуннов и превращению их в сильнейший этнос Срединной Азии.

Сложнее определить особенности гражданского права. Видимо, в родовом владении у них находились пастбища, а неудобные земли принадлежали всему хуннскому народу. «Земля есть основание государства», — провозглашал Модэ. Гумилевское утверждение о государстве Хунну позже оспаривалось в дискуссии 60-х гг. И все-таки он, видимо, был прав, если вышедшая в конце 90-х гг. книга известного русского востоковеда Е. Кычанова так и называется: «Кочевые государства от гуннов до маньчжуров». В ней прямо говорится о ранней государственности в самобытных и оригинальных формах 512.

Хунны знали рабство, но в неволе у них были в основном пленники, использовавшиеся на хозяйственных работах. Современный китайский историк считает, что они составляли 1/10 населения хуннского государства 513.

Запутаннее обстоит дело с налогами. Л. Гумилеву, идущему по линии противопоставления «Хунну — Китай», хотелось бы, чтобы их совсем не было у хуннов. Он пишет: «Степнякам вообще чуждо понятие налога, свободный воин не согласен ничего никому платить» 514. Увы, здесь Л.Н., видимо, ошибся; во всяком случае, покоренные народы платили хуннам кожами и полотном. Западный край был обложен, кроме того, и «данью кровью», т. е. необходимостью участия в походах хуннов. Была и какая-то система налогов со скота и у «местных» 515.

Противопоставление «Хунну-Китай» или «степняки-земледельцы» характерно и для евразийцев. Так, П. Савицкий с удовольствием приводил следующий пример. Евнух, бежавший из Китая, обличал китайцев: «Ваши обычаи и ваше право таковы, что класс восстанавливается против класса. И одни принуждены быть рабами, чтобы дать другим возможность жить в роскоши». Евразиец № 1 отмечал, что это, пожалуй, самое раннее, дошедшее до нас противоположение «срединного мира» периферическому... Основу гуннской мощи он видел в независимости от Китая по части всех реальных потребностей 516.

Отвлечемся от конкретики и ответим на типичное обвинение Л.Н. в «биологическом подходе к прошлому» 517. Спрашивается: какой подход он использовал для объяснения взлета и успехов Хунну? Ответ однозначен: социально-экономический анализ, причем гораздо более трудный, чем при рассмотрении поздних эпох, так как материал приходилось собирать по крупицам! Написав это, я обнаружил подтверждение у П. Савицкого; в одном из писем он именно за это хвалил Гумилева: «Вы делаете попытку глубокого социального анализа истории кочевников. Я читал немало литературы по этим вопросам. Но такой попытки еще не встречал. Бог Вам в помощь!» 518

Если где-то потом, углубляясь в проблемы этногенеза, Л.Н. нарочито обострял некоторые формулировки, иногда отбрасывал (для чистоты эксперимента?) социально-экономические факторы, то это лишь заострение, акцент и не более того.

Культура хуннов — одна из спорных проблем. Вроде бы у них не было письменности, поскольку она не была обнаружена. Но это не самый сильный аргумент, тем более что китайский дипломат (где-то в 245–250 гг.) сообщал как о чем-то само собой разумеющемся — о хуннской письменности 519. Китайцы эпохи Хань потому и считали хуннов диким народом, что признавали единственным источником культуры только свою страну.

Между тем хунны могли выбирать: на востоке лежал ханьский Китай, на западе — остатки разбитых скифов и победоносные сарматы. «Кого же надо было полюбить?» — спрашивал Л.Н. и отвечал (ссылаясь на раскопки царского погребения в Ноин-уле, где лежал прах Учжулю-шаньюя, скончавшегося в 18 г. н. э.), что для тела хунны брали китайские и бактрийские ткани, ханьские зеркала, просо и рис, а для души — предметы скифского «звериного стиля» 520.