Котовский

Деморализованный противник, потеряв окончательно связь с кавдивизией Яковлева, в панике бежит. Кавдивизия Яковлева, намеревавшаяся из района Голосково — Деражня произвести глубокий рейд в тыл наших войск, тоже начала отступление.

В течение трех дней на линию Проскуров — Черный Остров выдвигаются оставшиеся далеко позади части 1-го конкорпуса и 60-й дивизии. Петлюровцы, оказывая сопротивление, отходят на Волочиск. К вечеру 21 ноября наша 14-я армия готовилась к окончательной ликвидации противника».

И, наконец, последний день боев — 22 ноября. Согласно все тому же «Акту», в этот день «разведкой установлено, что между петлюровцами и белополяками достигнуто соглашение о пропуске остатков „украинской“ и 3-й армии Врангеля со всей материальной частью в Галицию. Кавбригада Котовского, не ожидая, пока выдвинутся на занимаемую ею линию части 1-го конкорпуса, совершенно самостоятельно, без всякой поддержки справа и слева, форсированным маршем идет прямо на Волочиск, где враг сосредоточил все свои силы. Сметая его арьергардные части, под ураганным огнем бронепоездов кавбригада переменным аллюром проходит по маршруту Гарнишевка — Якушевцы — Вальковцы, тесня огромные силы противника, и от деревни Фридриховка бросается в стремительную атаку. Последние пять верст перед Волочиском бригада прошла галопом под ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем противника и в 18 часов конечным ударом сбивает его главные силы на лед, отрезая их от моста. Буквально из рук вырывает переправляемые на польский берег орудия, эшелоны и материальную часть. Заканчивает ликвидацию остатков армии противника и захватывает много пленных и громадные трофеи: 8 орудий, 2 бронепоезда, богатый обоз, 4 эшелона с арттехимуществом…».

Бригада Котовского после последних боев с армией УНР была отведена в район Умани, где действовали отряды петлюровских атаманов Грызло, Цветковского и Гуляй-Гуленко. 19 декабря 1920 года бригада Котовского разбила их, взяв в плен до пятисот человек, многие из которых были расстреляны. 27 декабря 1920 года котовцы влились в состав 17-й кавалерийской дивизии из 2-го корпуса червонного казачества, а сам Котовский стал начальником этой дивизии. В январе 1921 года ему пришлось сражаться против повстанческой армии Нестора Махно. Махновцам удалось прорваться из окружения, попутно уничтожив штаб 14-й кавдивизии во главе с A. Я. Пархоменко. Начальник штаба махновской армии B. Ф. Белаш вспоминал, что захваченный врасплох «начдив 14-й Пархоменко, поняв, что встретился с махновцами, кроме того, что дал сведения о красных частях, просил Марченко и Махно сохранить ему жизнь. Он говорил, что имеет тесную связь с антоновщиной. Извлекая из кармана письмо, он рассказал, что его брат Пархоменко — анархист и находится в рядах антоновщины, что он и себя считает последователем анархии. Но в сложной обстановке боя А. Пархоменко и командиры штаба 14-й дивизии второпях, при отступлении были расстреляны. И после Махно жалел, говоря: „Пархоменку можно было бы и простить убийство дедушки Максюты“». Видного анархиста Максюту, которого соратники с уважением называли «дедушкой», Пархоменко лично расстрелял в мае 1919 года в Екатеринославе.

Бывший командир 7-го полка червонных казаков И. В. Дубинский вспоминал: «…Вскоре махновская черная рать попала в „мешок“. Тщательно задуманная ловушка была подготовлена для нее недалеко от Хорола. Путь банде преграждала крутая насыпь железной дороги. Перемахнуть через нее можно было только у переезда, вблизи которого курсировал бронепоезд.

С двух сторон охватывала врага советская конница. Разъезды 14-й буденновской дивизии нащупали основные силы махновцев. Приближался к полю боя сводный отряд Котовского. Казалось, что теперь уже бесшабашные головорезы батьки не устоят против натиска червонных казаков и буденновцев, стремившихся отомстить за своих любимцев — Пархоменко и Карачаева.

Очутившись в безвыходном, казалось бы, положении, Махно придумал коварный маневр. В его штабе нашлось удостоверение на имя командира взвода 84-го полка 14-й дивизии. С этим документом личный ординарец батьки помчался к бронепоезду. Предъявив документ, подвел командира к амбразуре. Показал на приближавшихся махновцев:

— Это наши. А там, — повел он пальцем в сторону буденновцев, — махновцы. Кони наши вымотаны, к атаке не способны. Так что начдив просит вдарить ураганным… пока пройдем. За переездом станем… будем ждать червонных казаков…

Простодушный командир бронепоезда попался на махновский трюк. И на сей раз анархо-бандиты вырвались из тщательно подготовленной для них западни…»

Лев Копелев в мемуарной книге «И сотворил себе кумира» рассказывает, как учился в школе с неким Шуркой Лукащуком, бывшим ординарцем Котовского, которому в 1924 году исполнилось 17 лет. Фамилия этого персонажа, скорее всего, вымышлена, и был ли этот человек действительно так близок к Котовскому, мы вряд ли когда-нибудь достоверно узнаем. Но то, что Лукащук сообщает о Котовском, интересно в любом случае. Это не только свидетельство очевидца, но и творимая легенда о народном герое. В повествовании Л. Копелева Шурка описан так: «Широколицый, скуластый, чубатый, он носил матросскую форменку, распахнутую почти до пупа, и брюки клеш необычайной ширины и длины, так, что ботинок не было видно. Фуражка-блин то непонятно как лепилась к затылку, то надвигалась на самый нос, широкий, угрястый, лихо вздернутый. Он плевал необыкновенно шумно, с присвистом и на огромные расстояния, сморкался в два пальца, ходил „по-моряцки“ — вразвалку, круто сгибая колени. На школьные вечера он нацеплял кобуру с наганом, которая свисала на правую ягодицу. Шурка был сиротой, жил в детдоме и, как уверяли его почитатели, каждое воскресенье ходил обедать и пить чай к Котовскому. В школе у него не было друзей. Нас, „мелких шибздиков“, он презирал величаво, не снисходя даже до затрещин. Активистов, уговаривавших его выступить с воспоминаниями, он отшивал безоговорочно.

— Нет, не буду трепаться. Григорий Иванович сам не трепетен и не уважает таких, кто „бала-бала-бала, мы — герои“… Возьмите книжки и почитайте, там все написано, за Григория Ивановича и еще за кого надо…

Он рассказывал, постепенно распаляясь.

— От раз послал Григорий Иваныч разведку до одного села. А те разведчики зашли только на край, в одну-две хаты. Напились там воды чи молока и вертают. Говорят, порядок. Пошли в село колонной, поэскадронно, з музыкой. А там банда. Махно. Как ушкварят из пулеметов… Японский бог! Наших, может, двадцать — ни, двадцать два — убитых, а сколько ранетых, так без счета. Ну, Григорий Иваныч, как положено: даешь боевой порядок! Захождение с флангов. Развернули тачанки с пулеметами. Батарея вдарила. Потом уже лавой. Рубай все на мелкие щепки!.. Взяли село… Тогда он зовет тех, которые в разведке были, кто живые остались. Через вас, говорит, погибли геройские товарищи. Через вас наша кровь марно потекла. За это вам кара: всех до стенки. Полный расстрел без всякой пощады. Там один хлопец был, ну трошки застарше меня. Григорий Иваныч его любил, сам воспитал. Смотрит на него, покраснел, еще больше заикается, чем как всегда. „Ты, — каже, — мне за сына был, я на тебя надежду имел… Но пощады тебе не дам“. Комиссар тот пожалел хлопца. Каже: „Может, этого помиловать, как несовершенные у него года“. Но Григорий Иваныч только глазом зыркнул и зубами скрипнул: „Н-нет, — каже, — справедливость одна для всих. Стреляйте его в мою голову…“ Ну и постреляли… А они что? Стояли молчки, понимали же, что виноватые. И Григорий Иваныч тот потом ночью плакал, и еще целу неделю глаза кажно утро червоные были. Так переживал.

Несколько раз Шурка повторял рассказ о том, как сам Котовский отбирал бойцов.

— Наша котовская дивизия была самая славная на всю Украину, на всю Россию, да, може, и на весь свет. Геройская дивизия. Одно слово: непереможна, непобедимая. И скрозь до нашей дивизии шли добровольцы. И городские и сельские. Кто босой, обдертый, голодный, а кто на своем коне со справным седлом, с карабином или с шашкой; с той войны сберег или отнял у кого. И еще мешок харчей везет. Григорий Иваныч сам принимал каждого и спрашивал: ты, значит, кто будешь, кто батько, зачем воевать хочешь? И завсегда давал такой последний вопрос: а в Бога веруешь? И если кто скажет „верую“, то Григорий Иваныч говорил: тогда ты мне неподходящий. Хоть бы какой геройский был с виду, и с конем, и с оружием, — не брал. Иди, говорил, до кого другого. Потому что у меня так: я в людях понимаю, и когда человека узнал, то знаю шо с него ждать, шо спрашивать. Но если у него Бог есть, то я уже не могу знать, шо ему той Бог прикажет. А у меня в дивизии должен быть один бог — комдив».