Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Темноту освещали зеленые газовые фонари, и на улицах ощущалось тревожное, оживленное волнение: темные массы людей двигались к всенощной. Там и сям по уличной грязи рассыпались раскаленные белые вспышки магнезии в несколько тысяч электрических свечей, и тогда можно было увидеть галереи разных помещений, битком набитых потными телами. Это были коммунистические клубы, где проводились антирелигиозные партийные собрания, и можно было рассмотреть энергичные жесты ораторов и увидеть красные ленты с написанными золотом лозунгами и зелень венков у фотографий Ленина. Где-то забыли закрыть дверь, и тьму оглашали звуки тромбонов, похожие на зов военного горна.

Все церкви на улицах светились, как оперные кулисы. Там мигали зеленые и красные лампадки, сверкали иконостасы, громко пели слепцы, там толкалось множество женщин в красных якобинских косынках, и они улыбались, обнажая здоровые белые зубы. А в подземных церквях, под закопченными, сырыми сводами по иконам и драгоценным камням окладов ползли зеленоватые тени, как от мертвецов и утопленников. Застекленные витрины со святынями, лики святых угодников на стенах, изображения христиан — все это виделось словно в мрачном освещении покойницкой. Фрески с изображением мертвых мучеников, царей и святых, их монументальных фигур, величественных в своей диспропорции, — изображения распятого Христа, протягивающего свои окровавленные перебитые руки через весь купол, тени каких-то хромых горбунов, скорчившихся у алтаря, чьи тени призрачно колышутся по высоким стенам с золотой мозаикой, — все это вместе с прихожанами, с женщинами и детьми, с бесконечным количеством похожих на маски красных распаренных лиц то сливалось, то разливалось в беспокойном движении, исполненном мистического беспокойства. Через щель в золоченой доске иконостаса царских врат можно было видеть бородатых священников, которые натягивали белые рубахи и облачались перед выходом к публике, как артисты в актерской гримерке. Верующие покашливали, стряхивали грязь с обуви, из их губ и носов шел горячий пар; люди разговаривали вполголоса, выходили на улицы, темными волнами вливались в церковь, поднимались по деревянным ступенькам двухэтажных храмов с лицами, сияющими в отсветах свечей и красными, как в скарлатинной лихорадке. В давке у какой-то крошечной двери кто-то машинально поднял руку, и она показалась окровавленной или намазанной красной краской. Где-то отчаянно завизжала собака, наверное, ей отдавили лапу. В одном месте мимо меня прошла рота поющих солдат; мне показалось, что они пели по-венгерски.

Итак, я стоял в сравнительно недавно отреставрированной барочной церкви с белым золоченым иконостасом, освещенным, как сцена в опере Моцарта, и наблюдал беспокойную игру лампадок и свечей в рубинах потира и на закованных в серебро огромных церковных книгах. Народ, заполнивший храм, — служанки, чиновники, вдовы, девушки из мещанских семей, — пел старинную, старославянскую пасхальную песню «Христос воскресе». В иконостасе были выставлены безвкусные жанровые картинки восьмидесятых годов, в золотых рамках, — умильные, розовые, одномерные и совершенно плоские. Со сводов, варварски раскрашенных белой штукатуркой безвкусными академиками-реставраторами царского времени, свисали дорогие люстры в стиле модерн и гирлянды искусственных цветов. А за несколько минут до того, как толпа внесла меня в эту недавно оштукатуренную церковь, я присутствовал на праздновании «коммунистической Пасхи» в детском пионерском клубе.

Дети из этого пионерского клуба показывали антирелигиозную композицию собственного сочинения — балет в сопровождении хора и оркестра. Около сотни мальчиков и девочек в синих матросских костюмчиках под свист сирен и треньканье балалаек изображали греблю на мейерхольдовской конструкции, символизировавшей победоносный адмиральский корабль пионерской «советской Пасхи». На носу корабля развевался красный флаг с надписью «VIII Коммунистическая Пасха», а ритмическая гребля происходила под пение детского хора:

Так и плыл этот корабль юных моряков, на котором сидели и очаровательные светловолосые русские девочки, и серьезные пионеры, и смуглые дети из Азербайджана и Бухары. Рядом с белокурыми москвичками гребли и юные монголы, и татары, и латыши, и немцы Поволжья, и все они пели:

По пути своего плавания корабль под названием «VIII Коммунистическая Пасха» встречает процессию, состоящую из православных патриархов, толстых монастырских настоятелей, монахов и монашенок, шествующих со святыми мощами и иконами в облаках ладана. Действие балета развивается следующим образом: матросы с «VIII Коммунистической Пасхи» бросают якорь, высаживаются на берег и ведут антирелигиозную пропаганду среди участников православного крестного хода. Все кончается тем, что дети, играющие церковников, срывают свои бороды, рвут на себе облачение и бросают иконы, монашенки становятся морячками, и все вместе они усаживаются на корабль «VIII Коммунистическая Пасха» и отправляются в плавание, дружно распевая:

Я стоял в недавно побеленной и отреставрированной церкви, слушал пасхальные гимны и размышлял об относительности человеческих ценностей. Сколько сил и энергии должен вложить в борьбу с химерами религии ребенок из европейской страны для того, чтобы завоевать право нести во втором классе гимназии белое знамя того, что мы называем «свободой совести»! Сколько оплеух, побоев, дурацких контраргументов и унижений должен вынести такой сторонник Дарвина и Фейербаха, прежде чем он решится выпрямиться и высказать вслух свои личные убеждения за столом в родительском доме, перед своим законоучителем, в церкви и в школе! А здесь дети сочиняют свои атеистические балеты, пляшут в пасхальную ночь и распевают невинные песенки, из-за которых у нас их стерли бы в порошок.

По улицам шествовали процессии и текли темные массы людей; вся Москва была на ногах. В московском Сити — Китай-городе, обычно по ночам тихом и пустынном, ожили банковские конторы и магазины. В церквях на Маросейке стоял провинциальный дух дешевых свечей, как в покойницкой; в храме Василия Блаженного какая-то женщина стояла, повернувшись спиной к иконостасу, и, прислонившись лбом к оконному стеклу, отрешенно вглядывалась в огромное пространство Красной площади. По площадям, набережным и мостам через Москву-реку тысячи и тысячи людей с красными флагами, под стук барабанов возвращались с партийных собраний, а в противоположном направлении двигались к церквям процессии верующих со свечками в руках. Близ Арбата все храмы были переполнены, входы на второй этаж были облеплены людьми, как осиным роем, они буквально висели друг на друге, как виноградные гроздья, и пели, держа в руках свечи. На площади перед храмом Христа Спасителя, на мраморных плитах и на гранитной мостовой, на затоптанных газонах и на скамейках, на каменных ступенях набережной толпились черной массой молодые люди, комсомольцы, якобинки в красных платочках, подростки, бабы, детишки и просто праздношатающиеся. В толпе царило оживление. Многие курили, громко разговаривали, девушки радостно взвизгивали, как на гулянье, попахивало водкой, и все мы томились в ожидании великого часа пасхальной полуночи. Когда же над бескрайним морем человеческих голов поплыли в руках церковников хоругви и толпа заволновалась в ожидании выхода Патриарха, когда на горизонте взвились первые ракеты и послышались первые раскаты мортир, тогда наконец из полуночной тьмы, подобно далекому приглушенному грому, послышался звон московских колоколов.