Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина
Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина читать книгу онлайн
Вместе с навсегда запечатлевающейся в душе онегинской строфой приходит к нам «меланхолический Якушкин», и «цареубийственный кинжал» романтически неожиданно блестит в его руке. Учебник охлаждает взволнованное воображение. Оказывается, этот представитель декабризма не отличался политической лихостью. Автор этой книги считает, что несоответствие заключено тут не в герое, а в нашем представлении о том, каким ему надлежало быть. Как образовалось такое несоответствие? Какие общественные процессы выразились в игре мнений о Якушкине? Ответом на эти вопросы писатель озабочен не менее, нежели судьбой и внутренним миром героя. Перу Л. А. Лебедева принадлежит более десятка книг, посвященных таким историческим лицам, как Чаадаев, Грибоедов, Чернышевский, Грамши, Писарев, Луначарский, и несколько сборников литературно-критических статей. Если читатель в свое время обратил внимание на некоторые из означенных работ, он, можно думать, не захочет пройти мимо этой книги об одном из самых внутренне близких нам сейчас тружеников свободы.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
«В 1832 г. меня известили, что жена моя отправилась в Петербург хлопотать о дозволении приехать ко мне в Сибирь, и потом я узнал, что ей отказали в ее просьбе. В бумаге шефа жандармов было сказано, что так как Якушкина не воспользовалась своевременно дозволением, данным женам преступников следовать за своими мужьями, и так как пребывание ее при детях более необходимо, чем пребывание ее с мужем, то государь император не соизволил разрешить ей ехать в Сибирь. Скоро потом мне писали, что мои сыновья могут быть приняты в корпус малолетних, а оттуда поступят в Царскосельский лицей. Я отклонил от них такую милость, на которую они не имели другого права, как разве только то, что отец их был в Сибири. Воспользоваться таким обстоятельством для выгоды моих сыновей было бы непростительно, и я убедительно просил жену мою ни под каким предлогом не разлучаться с детьми своими».
Нет, это было не просто проявлением какой-то «гордыни» официально дискредитированного человека, не только выражением личных «понятий чести» Якушкина. Александровский Лицей в условиях николаевского режима был, понятно, химерой в кубе. Якушкин, естественно, ни в малой мере не хотел доверить воспитание своих детей какому бы то ни было казенному учреждению, в особенности официально привилегированному. Это ясно, это самоочевидно. Но есть в этом решении Якушкина и глубокая внутренняя объективная логика, быть может, и не формулируемая самим Якушкиным для себя, но, несомненно, им ощущавшаяся. Между химерой, химеричегкой идеей Царскосельского лицея и школой Якушкина в Ялуторовске была альтернативная связь. И для Якушкина не было вопроса в том, стоило ли учиться «словесности» в Московском университете, чтобы потом учить думать детишек в «каком-то» Ялуторовске. В таком повороте судьбы для него была прямая внутренняя логика. Как была своя внутренняя логика и в том, что бывший лицеист Пущин — первый друг бывшего лицеиста Пушкина, — едва вышедший на поселение, так рвался в Ялуторовск и так ценил «нашего Ланкастера», помогая ему в его деле, как только умел и мог…
Что же в конце концов из всех педагогических затей и дел Якушкина вышло? Не обернулось ли и его дело утопией? А вот это очень глубокий и совсем не простой вопрос. По сути дела, это ведь вопрос о том, что может выйти из стремления научить людей мыслить самостоятельно, думать самим. Да, «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Но не только в этом суть. Суть в том, что вопрос о воспитании в людях потребности думать самостоятельно, о развитии этой потребности, самовоспитании ее самими людьми — это, в конечном счете, вопрос о свободе и достоинстве личности, о свободе и достоинстве каждого — непременного условия свободы и достоинства всех. В известном смысле это, судя по всему, бесконечный вопрос. И в то же время очень личностно-конкретный.
Декабрист Якушкин не учил в своем Ялуторовске детей декабризму, как декабрист Лунин учил декабризму Россию постфактум в своих знаменитых «Письмах из Сибири»; не замысливал и новых заговоров и не лелеял мыслей о побеге, не прозябал в сплошном ожидании каких-то перемен в своей судьбе, не обживался «на новом месте», обрастая новыми связями и как-то благоустраиваясь по возможности, не берег себя для какого-то «будущего поприща», когда случится, быть может, и такое, что «братья меч… отдадут».
«Ежедневно в продолжение 12-ти или 13-ти лет приходил он в училище в начале 9-го часа утра и оставался там до 12-ого. После обеда тот же урок продолжался от 2 до четырех [часов]. Неутомимо преследуя избранную им цель, он никогда не уклонялся от обязанностей, им на себя наложенных»…
Иными словами, декабрист Якушкин работал, чувствуя себя на своем месте, и даже потом находил эту пору своей жизни прекрасной. И все — без позы, без натуги, без надрыва и лихорадки, а вполне естественным, так сказать, образом, органично. Катался зимой на коньках при свете месяца, пугая тем аборигенов, совершенно не знакомых с такого рода занятием; купался в ледяной воде, упрямо считая такого рода предприятие полезным для здоровья, пока не простудился как следует; собирал летом местные растения для весьма серьезного гербария, изучал погоду и атмосферные явления… Словом, был очень занят постоянно — так, что даже времени порой на переписку с товарищами по судьбе не хватало, а ведь переписка для многих в тех условиях была, чуть не единственной отдушиной для сердца и разума… Не знаю, можно ли рискнуть предположить, что если, как полагал Пушкин, «писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным», то в такой же степени и человека вообще можно судить по исполнению обязанностей, им на себя наложенных…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧЕСТЬ И УЧАСТЬ
«Я — человек и пожертвую всем ради человеческого достоинства».
Хотя на деле и очень сложно соотносятся честь и участь человека, но когда личную участь требуется принести в жертву чести и достоинству — это дурной знак для общества.
Только вот не слишком ли туманно само «понятие чести»? Нет, при всей его социально-исторической детерминированности «нравственный закон внутри нас» непреложен. И понятие чести бывает внятно даже тем, кто не задумывается, откуда оно в них взялось. А вот «участь»… Мы ли ее выбираем — «решаем свою участь»? Она ли выбирает нас — «выпадает на нашу долю»? Эту книгу можно было бы назвать так, как названа эта ее часть, последняя. Но второе слово в названии книги сразу потребовало бы определения, которого еще не было, хотя оно вроде бы само напрашивалось или — хуже того — подразумевалось: «злая». Все решилось бы наперед — поспешно и опрометчиво.
«…Ужели ты в самом деле думаешь, что я кого-нибудь виню или осуждаю? Именно ни тени ничего этого во мне нет. Я осужден в первом разряде и считаю своим уделом нести это осуждение. Тут действует то же чувство, которое заставляло меня походом сидеть на лошади и вести ее в поводу, когда спешивала вся батарея, — чуть ли не я один это делал и нисколько не винил других офицеров, которым не хотелось в жар, по глубокому песку проходить по нескольку верст. То же самое на мельнице, я молол постоянно свои 20 фунтов, другие нанимали. Разве я осуждал кого-нибудь? В походе за Байкалом я ни разу не присел на повозку. Меня же называли педантом. Вот мое самолюбие! Суди — как знаешь. Может быть, это мука, в которой я не даю себе отчета, знаю только, что мне с ней ловко и ни малейшей занозы против кого бы то ни было… Горе тому и той, кто живет без заботы сердечной, — это просто прозябание!»
«…Один из великолепнейших типов новой истории, — это декабрист… Как у молодого поколения недостало ясновидения, такта, сердца понять все величие, всю силу этих блестящих юношей, выходящих из рядов гвардии, этих баловней знатности, богатства, оставляющих свои гостиные и свои груды золота для требования человеческих прав, для протеста, для заявления, за которое — и они знали это — их ждали веревка палача и каторжная работа? — Это печальная загадка».
«Мало понимать то, что сказано, что написано; надобно понимать то, что светится в глазах, что веет между строк, надобно так усвоить себе книгу, чтоб выйти из нее… Человек читает книгу, но понимает собственно то, что в его голове. Это знал тот китайский император, который, учившись у миссионера математике, после всякого урока благодарил, что он напомнил ему забытые истины, которые он не мог не знать… Дело книги, собственно, акушерское дело — способствовать, облегчить рождение, но что родится, за это акушер не отвечает…»
