Раневская. Фрагменты жизни

— Соседи жаловались, что вы заглядывали в окна.

— Нет у меня других забот.

— Пострадавшие утверждают, что вы хотели украсть не одну, а две курицы, и хотели залезть в курятник.

— Делать мне было нечего.

— Преступление наказуется треми годами тюрьмы.

— Есть у меня время сидеть в тюрьме.

— Вас сейчас возьмут под стражу и поведут в тюрьму.

— Здрасьте, я ваша тетя“.

„Скоро 60 лет, как я на сцене, а у меня есть только одно желание — играть с актерами, у которых я могла бы еще поучиться“.

„Сегодняшний театр — торговая точка. Контора спектаклей… Это не театр, а дачный сортир. Так тошно кончать свою жизнь в сортире. Я туда хожу, как в молодости ходила на аборт, а в старости рвать зубы. Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо… И в театре тоже. Кладбище несыгранных ролей. Все мои лучшие роли сыграли мужчины“.

„Приезжал театр Брехта, — записывает Раневская. — Вторично Елена Вейгель спросила меня, почему же вы не играете „Кураж“, ведь Брехт просил вас играть Кураж, писал вам об этом.

Брехта уже не было в живых. Я долго молчала, не знала что ответить. Потом виновато промямлила: у меня ведь нет своего театра, как у вас“. Но ведь геноссе Завадский обещал Брехту, что он поставит „Кураж“. Я сказала, что у геноссе Завадского плохая память.

Мне на приеме в его честь Брехт сказал, что видел меня в спектакле „Шторм“ и тогда понял, что в театре есть актриса для „Кураж“. Мне добрые люди советовали эту беседу и письмо Брехта опубликовать в театральной газете, но я не из умелых и деловых, а письмо куда-то сунула. Вот так!»

Шел восьмидесятый год ее жизни.

Центральное телевидение готовило передачу к юбилею Раневской и попросило Фаину Георгиевну помочь в определении отрывков из ее фильмов.

Она написала:

«Обязательно:

1) „Шторм“ полностью,

2) фильм „Первый посетитель“: дама с собачкой на руках,

3) „Дума про казака Голоту“,

4) „Таперша“ Пархоменко,

5) „Слон и веревочка“,

6) „Подкидыш“: „труба“ и „газировка“,

7) „Мечта“: тюрьма и с Адой Войцик,

8) „Матросов“ или „Небесный тихоход“,

9) Фрау Вурст — „У них есть Родина“,

10) „Весна“,

11) Гадалка — „Карты не врут“,

12) „Свадьба“: „приданое пустяшное“,

13) „Человек в футляре“: „рояль“,

14) „Драма“,

15) „Золушка“:

1) сцена, где она бранит мужа за то, что он ничего не выпросил у короля,

2) сцена примерки перьев,

3) отъезд „познай самое себя“.»

Позже — после 27 августа, своего 80-летия, — Раневская горько добавила наискосок списка:

«Сцены по просьбе телевидения. Показ сцен не состоялся. Забывчивое оно, это телевидение.

Все было в фонотеке, была пленка, пропавшая на телевидении. Ко дню моего 80-тилетия нечего показать! Мерзко!»

Зачем ее огорчили? Могли бы хоть что-то ей объяснить — ведь к 100-летию эту пленку показали по ТВ, она есть — там почти все, отмеченное Раневской.

Ия Сергеевна Саввина вспоминала:

«Я не помню, чтобы Раневская что-нибудь для себя просила, искала какую-либо выгоду. При этом у нее было обостренное чувство благодарности за внимание к ней. В связи с 80-летием ее наградили орденом Ленина, и мы, несколько человек, приехали с цветами поздравить Фаину Георгиевну (постановление опубликовано еще не было, только в театр сообщили, и Раневская ничего не знала). Реакция ее была неожиданной; мы привыкли к ее юмору — даже болея, шутила над собой. А тут вдруг — заплакала. И стала нам еще дороже, потому что отбросила завесу юмора, которым прикрывала одиночество».

Плятт в этот вечер подарил стихи:

Вечером 14-го апреля 1976 года, в честь награждения Ф. Г. Раневской орденом Ленина

ЗРИТЕЛЯМ

Ростислав Янович часто подписывался именем своего персонажа из спектакля «Дальше — тишина».

Брежнев, вручая в Кремле Раневской орден Ленина, выпалил: «Муля! Не нервируй меня!» — «Леонид Ильич, — обиженно сказала Раневская, — так ко мне обращаются или мальчишки, или хулиганы». Генсек смутился, покраснел и пролепетал, оправдываясь: «Простите, но я вас очень люблю».

Раневскую любил не один Брежнев. Ее благодарными почитателями и давними друзьями были Виктор Некрасов и Аркадий Райкин, Петр Капица и Святослав Рихтер, Сергей Лемешев и Самуил Маршак, Верико Анджапаридзе и Татьяна Пельтцер.

«Милый, дорогой Виктор Платонович, — писала Раневская еще в Киев Виктору Некрасову, — не могу писать писем, а потому послала телеграмму. Боюсь, что вы ее не получили. Телефонистка-кретинка уверяла, что Крещатик — фамилия. Я орала в трубку: Катя, Роман, Елена, Щорс… Телефонистка спросила, что это — щорс?

Нестерпимо грустно. Очень хочется с Вами увидеться.

Браню себя, даже ненавижу себя за то, что болтала всякую ерунду (хотела произвести впечатление) и не давала Вам говорить — Вашу книжку читала с восторгом, с восхищением и чувством черной зависти…»

В дни юбилея Раневской Виктор Некрасов написал ей письмо (все отточия — некрасовские):

«26. 8. 76

Дорогая, дорогая Фаина Георгиевна!

Вот видите, как в жизни случается. Вернулся я из леса, норвежского леса на берегу озера, включил транзистор, послушал последние известия и вдруг слышу, как Завадский поздравляет Вас! Вот так вот, прекрасно модулируя, говорит о Вас массу прекрасных, одно лучше другого, слов… А потом объявляют пьесу с Вашим участием. И Вашего неизменного Ростислава Плятта…

Я развалился на диване и, устремив глаза на сосны и ели, стал слушать историю о стариках и детях в этой проклятой Америке…

И услышал Вас… И вспомнил Вас. Единственный мой визит к Вам, визит, который…

Да что говорить. И почему я больше к Вам не зашел? А, успею… И вот, успел…

А ведь я к тому же Ваш должник. Должен Вам десятку, а м. б. и больше…

Итак, насколько я понял со слов Завадского, Вам стукнуло… А вот сколько, и не знаю. Он не сказал. И тут уж я должен сказать — какое это имеет значение? Наша Раневская всегда молода! Сердцем, душою…

Так ли это, дорогая Фаина Георгиевна? Ох, как хотелось бы, чтоб так — жить, по-моему, и сердце и душа должны соответственно возрасту. Так или иначе, но Вы для меня остались той, какая Вы есть. (Дальше эпитеты, которые Вам самой хорошо известны…)

Короче — я в Вас тогда влюбился. И люблю до сих пор. За все…

…Так я и не узнал, чем же кончилось все в этой американской семейке. Узнал только, что Вы приготовили плохой обед. А дальше затрещало и исчезло…»

Прочитав очередную книгу В. Лакшина, Раневская написала ему: «Дорогой Владимир Яковлевич!

Сейчас закончила — взволновалась-захлебнулась Вами. Чехова и Бунина люблю всю жизнь, Вас полюбила, когда впервые прочитала о Булгакове, а узнав эту Вашу работу, уже до конца дней буду любить Вас одного из всех пишущих сейчас. Я серая, я не критик литературный, я все сердцем беру — читала и волновалась Вашим даром…»

Лакшин ответил:

«Дорогая Фаина Георгиевна!

Жизнь есть сон. Давно живу, как во сне: стремлюсь к усидчивости и покою — и беспрерывно разъезжаю (на днях вернулся из Грузии); хочу видеть одних людей — вижу почему-то других; даже книги читаю по необходимости, не те, какие хотел бы.