Воспоминания о Корнее Чуковском

Я напечатала страничку не очень ловко и быстро, но без ошибок.

— Ну что же, хорошо! — сказал Корней Иванович. — А теперь прощайте. Приходите послезавтра к часу.

Рабочее расписание мое, которое оставалось неизменным в течение более чем пятнадцати лет, выработалось не сразу. Первое время мне даже казалось, что я не очень-то и нужна. Приходила я через день [12], в разное время, назначенное Корнеем Ивановичем накануне. Переписывала несколько страничек, отыскивала цитату или сверяла какой-нибудь текст — и отправлялась домой. Иногда получала «городское» задание: просмотреть в Ленинской библиотеке подшивку старых газет, позвонить по телефону (его тогда на даче не было) сотрудникам разных издательств, сделать выписки из каких-нибудь книг. Однажды Корней Иванович поручил мне прибыть в двенадцать часов дня в редакцию журнала «Огонек», в отдел «Приложений», и сказать редактору этого отдела Г. Ярцеву, что Корней Иванович заболел, не приедет и просит перенести встречу на другой день. Корней Иванович тогда составлял и редактировал для «Огонька» трехтомное собрание сочинений Некрасова и готовил вступительную статью для этого издания. Я приехала в «Огонек» с опозданием минут на десять — пятнадцать. Отыскала большую комнату, где расположилась редакция, и, подойдя к столу у окна, солидным тоном произнесла, что вот, мол, Корней Иванович нездоров и потому сам не приехал и могу ли я получить хотя бы первые листы набора его статьи. Ярцев уставился на меня, будто видел впервые (он дружил с моим отцом и знал меня с детства), а потом как-то очень ехидно произнес:

— Да что ты, Клара, Корней Иванович только что здесь был и сам взял эти листы.

Стараясь держаться гордо и независимо, я, словно сквозь строй, прохожу мимо улыбающихся (мне казалось — тоже ехидно и сострадательно) сотрудников отдела, которые очень оживились за своими столами, и шепчу:

— Ну что же это такое, что такое?

В поезде я приготовила великолепную обличительную речь, произнести которую мне не удалось, потому что, еще не видя меня, а только заслышав мои шаги на лестнице, Корней Иванович закричал:

— Так-то вы печетесь о моих делах! Где это вы были в двенадцать часов? Я приезжал в «Огонек», но вас не обнаружил. А корректура не ждет!

И, не дав мне вымолвить ни слова, усадил меня рядом с собой за корректуру, а за работой уже ни он, ни я не вспоминали это злополучное событие (а их впереди было немало).

Через несколько недель в комнате той же огоньковской редакции я наблюдала удивительное представление. Корней Иванович сидел у стола Ярцева, спиной к двери. Вдруг дверь широко, на весь отлет, отворилась и в проеме появился Ираклий Луарсабович Андроников. У самого порога он неожиданно повергнулся на колени и воскликнул раскатистым, звучным голосом:

— Здравствуйте, свет вы наш, батюшка Корней Иванович!

Корней Иванович обернулся, тут же спустился со стула на колени, и, отбивая поклоны, они двинулись навстречу друг Другу.

— Благодетель вы наш! — скороговоркой повторял Андроников, прикладывая руку к груди при каждом поклоне. — Благодетель и учитель!

Остолбеневшие на секунду сотрудники покатывались от смеху. А когда Корней Иванович и Ираклий Луарсабович приблизились настолько, что могли помочь друг другу встать, они поднялись и тут же очень серьезно заговорили о своих литературных делах (Корней Иванович — о Некрасове, Ираклий Луарсабович — о Лермонтове). Как будто то, что происходило сейчас, было совершенно естественно и для них самих, и для окружающих.

Характер моей работы, естественно, зависел от течения дня Корнея Ивановича. Но русло его, определившись однажды, оставалось почти неизменным. Я говорю о бытовом, каждодневном расписании. Выглядело оно так. Я приезжала к десяти часам, когда Корней Иванович обычно завтракал. После завтрака он час или полтора отдыхал (предварительно прикрепив к двери объявление: «СПЛЮ!»), так как ко времени моего приезда уже несколько часов провел за работой. В половине третьего начинался обед, в половине шестого я уезжала домой, в Москву. Время между завтраком и обедом, обедом и моим отъездом заполнялось согласно занятиям Корнея Ивановича.

О том, как проходили вечера, я узнавала на следующий день за утренними или обеденными разговорами. Последние годы вечерние часы порой начинались гостями, часто иноземными, но всегда завершались какой-нибудь работой.

Это было однообразное разнообразие (по выражению друга Корнея Ивановича Т. Литвиновой).

— Узнаю ваше настроение по вашим шагам, — хвастался своей проницательностью Корней Иванович.

Со временем и я без труда могла определить, как шла у Корнея Ивановича работа, мучила ли его бессонница или лекарства усыпили его.

веселым голосом встречал меня Корней Иванович,

и я знала, что все хорошо — и с работой, и со сном.

Когда же в доме стояла тишина и Корнея Ивановича не было в столовой, я поднималась по лестнице, перебирая разные варианты: «Пишет? Спит? Читает? Расхворался?»

Я заглядывала к себе в рабочую комнату — никого. Тогда, постояв немного на лестничной площадке, я осторожно открывала дверь в кабинет. Корней Иванович сидел на неубранной постели, накинув на плечи плед, возле него столик, заваленный бумагами, а на коленях дощечка, которая служила ему пюпитром, когда он работал на балконе, на «кукушке» [13] или в саду. Я говорила: «Здравствуйте» — и шла к себе доделывать оставшуюся со вчерашнего дня работу.

А в другой раз он лежал, укрывшись одеялом с головой, на секунду приоткрывал глаза и, выпростав из-под одеяла руку, махал мне, чтобы я ушла, или делал знак, чтобы я почитала ему книгу, которая уже была открыта на той странице, где мне надо было начать чтение.

Низкое кресло с высокой спинкой, что сейчас придвинуто к книжным полкам у двери, раньше стояло у окна, справа от большого письменного стола, и если, входя в кабинет, я в нем заставала Корнея Ивановича, он смиренным голосом произносил:

Временами, хотя Корней Иванович и не встречал меня, я знала, что все более или менее хорошо, так как, входя в ворота, видела его на балконе, где, начиная с апреля, до поздней осени, он проводил свои утренние часы.

Иногда он располагался в комнате, где я работала, — напротив его кабинета. Примостившись в углу дивана, склонив голову набок, прищурив один глаз, он читал очередной детектив (Корней Иванович собирался написать статью о детективных романах и пристрастился к чтению этих книг, выписывая в особую тетрадь наиболее удачные места и способы разнообразных убийств, изобретенные романистами). Когда я усаживалась в кресло с чашкой кофе, он откладывал книгу в сторону и начинал:

— Итак, Кларочка. Их было трое. Он, она и любовник. Муж решает убить любовника и приходит к нему в гостиницу. В кармане у него ядовитая змея, которую он купил по случаю. Любовник говорит: «Вы хотите меня убить при помощи змеи. Но вас надули, змея не ядовитая. Дайте ее сюда». Муж достает змею и сажает ее на левую ногу любовника. Змея жалит, но ужаленный цел и невредим. Муж засовывает змею во внутренний карман пиджака, выходит из комнаты — и тут раздается страшный вопль. Любовник, припадая на деревянную левую ногу, подходит к двери и видит мужа, который корчится в предсмертных судорогах…

Пересказ порою продолжался несколько дней — я слушала за завтраком очередную порцию, прочитанную им вечером или в бессонную ночь.

Корней Иванович поражался изобретательности авторов и, начиная новый роман, с интересом ждал той страницы, на которой совершится убийство.