Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881

Вот, вот сейчас все кончится, я перестану думать, чувствовать, мучиться... Ах, как страшно, как хочется жить!..

Обрывки мыслей, воспоминаний теснятся в голове... Представилась ему вдруг фигура Изотова, денщика его отца, водившего его гулять маленьким мальчиком лет пяти... Вот он в своем тулупчике играет в снежки... "Ах, какая масса крови около меня", - мелькает одновременно мысль, и представление об этом слове "масса" вызывает в его мозгу воспоминание о давно забытом уроке механики в Морском училище... Живо, живо представляется ему фигура преподавателя и он сам, сидящий на скамейке с пером в руках... Вспомнилось лицо товарища и, странное дело, лицо человека, с которым он никогда не был особенно дружен и близок... А кровь все льется и льется; чувство слабости овладевает им все больше и больше... Глаза закрываются, и открывать их становится все труднее и труднее... Начинается ряд галлюцинаций... Ему кажется, что над ним склоняются дорогие ему лица... Все ближе и ближе склоняются эти лица... Он уже забывает, что ранен... Ему хорошо... Какая-то блаженная истома овладевает всем существом...

- О Господи, о-х!.. - раздается около. Снова возвращается сознание действительности... Рядом около него стоит на коленях прапорщик-апшеронец Каширининов - руки прижаты к груди, изо рта хлещет черная кровь...

- Копьем... О...ох, - храпит он... Лицо искажено судорогами. Вдруг он вскакивает, шатаясь как пьяный, и бежит куда-то. Пример подействовал и на гардемарина... Какая сила подняла его - трудно сказать... Но он поднялся и пошел, -поминутно останавливаясь, отплевывая кровь, спотыкаясь... Вошел в ручей, обмыл лицо, зачерпнул руками воды, попытался проглотить - вода вылилась через горловую рану наружу... Сознание готово было покинуть его... Бывший всего в нескольких шагах бруствер нашей траншеи как-то удивительно подымался и опускался у него в глазах... Земля стала уходить из-под ног... Чья-то рука крепко ухватила его вокруг талии... Кто это был - он не знал, видел только синий околыш и красный кант фуражки... Лицо подхватившего его было для гардемарина покрыто каким-то облаком... Он слышал какие-то слова, но какие - не мог разобрать... Влезал на бруствер... Упал... Сильная боль снова привела его в себя... Он увидел знакомое добродушное лицо камергера Балашова... Красавец доктор Красного Креста Малиновский подскочил... Он чувствовал, как его раздевали, разрезали на нем матросскую рубашку; чувство холода заставило его стонать, острая боль в левом боку вызвала крик, он оттолкнул кого-то и увидел Малиновского, показывающего что-то на окровавленной ладони Балашову, безнадежно качавшему головой. Слышал требования носилок, чувствовал, что с ним что-то делают, но ему казалось, что это не его укладывают, а кого-то другого, что он только смотрит на это... Носилки закачались... Мучительнейшая боль и холод во всем теле... Вот навстречу идет какой-то казак... Вгляделся в лицо, снял папаху и перекрестился... "Я, значит, уже умер", - думает моряк, но страшная боль в груди от удара носилок о выступы траверса дает ему знать, что он живет, чтобы страдать... Давка в траншеях страшная... В месте соединения с двумя другими ходами сообщений накопились десятки носилок, сталкивающихся между собой... Стоны беспомощного отчаяния раздаются с них, смешиваясь с трескотней выстрелов и криками "ура". Пули свистят через голову... Носильщики вздрагивают, сбиваются с ноги, тряска от этого вызывает припадок бессильной ярости у гардемарина: он старается достать до спины передового носильщика сапогом, бередит свои раны и впадает в забытье...

* * *

Геок-Тепе взято... Земля пропитана кровью... Наступила ночь... Из крепости доносятся редкие ружейные выстрелы - добивают найденных в ямах текинцев... В лагере гремит музыка и песенники. Вино льется рекой - войска пируют! Маркитанты-армяне больше всего в барышах от победы - десятки и сотни ценных вещей, в особенности ковров, приобретено за несколько бутылок водки... Уцелевшие офицеры мечтают о наградах, видят радужные сны и не слышат нарушающих тишину ночи протяжных, мучительных стонов и вздохов, вылетающих из намётов Красного Креста и госпиталя - это изувеченные герои дня, из которых многие во мраке ночи призывают к себе смерть как избавительницу от невыносимых мук! Они сделали свое дело, принесли посильную жертву, товарищам не до них... У каждого столько своих хлопот и интересов, и злобы дня... Но находятся люди, которые не забывают их - это две сестры милосердия, Стрякова и графиня Милютина... Они, как две тени, скользят из кибитки в кибитку, из намета в намет, и с ними является успокоение для несчастных раненых... Заботливая, нежная женская рука поправляет умирающему подушку, и его душа отлетает в то время, когда уста посылают благословение этому существу, облегчившему последнюю минуту расставания со страдальческой жизнью... Мучимый лихорадкой, с запекшимися от внутреннего жара губами, с пересохшим горлом лежит раненый... С ангельской осторожностью и заботливостью сестра подымает ему голову, и струя прохладной освежающей воды с вином льется ему в горло... Дрожащим голосом, еле слышным, говорит он: "Спасибо, сестрица". Холодящая рука едва приметно пожимает руку сестрице, и для нее, для этой чистой души, полной бескорыстия, эта благодарность стоит всякой другой... Вам, лучшие самоотверженнейшие из русских женщин, обязан я жизнью, обязан больше чем жизнью - облегчением мучительных, нечеловеческих страданий, и вам посвящаю последние строки моих воспоминаний, переполненных сценами кровавой борьбы, среди которой вы явились воплощенной идеей самопожертвования на пользу страждущих людей...

Воспоминания о вас изглаживают то тяжкое чувство нравственной и физической боли, которое навеяли на меня вызванные моей памятью образы прошлого...

Я убежден, что все раненые, пользовавшиеся попечением вашим, до конца жизни будут носить в своем сердце самое святое впечатление о тех, кто жертвовал ради них своим спокойствием, здоровьем, жизнью из бескорыстного чувства человеколюбия, являющегося феноменом в нашем холодно-рассудительном веке.