Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

Ежедневно я бывала у Пети. Два-три дня в неделю стал приходить к нему и Алик. Полюбила я эти вечера. Петя всегда встречал меня улыбкой, с интересом слушал обо всем, что я рассказывала, и я забывала о том, что он болен. Вернее, я помнила об этом, но не верила в безнадежность его положения. В домике тепло, тихо. Мне уютно сидеть с вышиванием в старом кресле, на высокой спинке которого устраивается хозяйский кот. Иногда Петя негромко читает стихи и посмеивается, когда я стихи Блока принимаю за его произведения и, наоборот, его — за блоковские. Поэзию я знаю плохо. Если Петя чувствует себя хуже, то я читаю ему вслух «Войну и мир» (я стесняюсь сказать ему, что хотя мы в школе этот роман и «проходили», но читала я раньше только про мир, а вот теперь впервые читаю все подряд и удивляюсь, что и о войне все понятно и интересно). Обычно за час до того, как мне надо уходить, приходит Алик. Мы с Петей узнаем его еще по тому, как он громко оббивает от снега ноги на крыльце (круглый год он ходит в тонких офицерских сапогах), как шумно разоблачается в кухне из своего бессменного кожаного пальто (иногда оно промерзает до того, что может стоять на полу колом), вытряхивает от снега свою лохматую шапку (это единственная вещь, подходящая для сибирской зимы) и наконец появляется, отодвигая занавеску в проеме двери и склоняя голову под низкой притолокой: «Ну как вы тут?». Этим неизменным тревожным вопросом он как бы объединяет нас троих в одну семью: будто пришел старший и спешит узнать у младших, как они тут без него? Все ли в порядке? И мы, конечно, уверяем его, что у нас все хорошо. И Алик, потирая замерзшие руки, занимает свое место возле теплой кухонной стенки или, разговаривая на ходу, мерно ходит из угла в угол, временами останавливается у спинки кровати в ногах Пети, выслушивает его и, отвечая, снова ходит — сидеть он не любил.

Мне нравится слушать их разговоры. Это не споры, как бывало у Юры Хочинского, а размышления вслух — они как-то очень хорошо понимают и дополняют друг друга. У Пети Алик будто оттаивает, у него смягчаются черты лица, уходит суровость, обнаруживается, что он умеет улыбаться и эта улыбка очень красит его. К Пете он относится с нежной заботливостью, и я чувствую, как этот круг сердечного внимания распространяется и на меня. Мне так спокойно в этом доме, будто я обрела сразу двух братьев.

Петя с большим интересом слушает Алика о том, как движется его работа по политэкономии социализма, что он прочитал за последние дни, о чем размышлял. Нередко переключались на воспоминания о школьных годах, о всяческих проказах и розыгрышах, и тогда было видно, какие же они еще в душе мальчишки, несмотря на свои двадцать лет. К воспоминаниям о Ленинграде присоединялась и я, и тогда выяснялось, что много путей наших пересекалось. Так, например, в ночь на 22 июня я со своими ребятами и их класс гуляли в одно время по набережной Невы, могли раньше встретиться на выставке Левитана в Русском музее или на спектакле «Ромео и Джульетта». Было в их рассказах и такое, чего я не могла видеть или знать, и от этого мне стало почему-то грустно. Грустно от того, что я не была на дне рождения Пети 3-го мая 41-го года, где собрались все ребята их класса и на длинном столе с белоснежной скатертью возле каждого прибора лежали букетики фиалок, а за открытыми окнами плыла белая ночь. Тогда Петя читал свои стихи о счастливом будущем, играл на пианино, и все много смеялись и пели… Они оба так рассказали об этом дне рождения, что я будто побывала там, увидела их таких веселых и молодых, почувствовала запах фиалок. И как жаль, что это только «будто бы»… Большей частью этими вечерами я слушала их и старалась не мешать, понимая, как важны для них эти часы общения. Домой шли вместе с Аликом. Тогда наступало мое время. Можно задавать ему любые вопросы, говорить обо всем, что приходит мне в голову. И будь то мой рассказ о конфликте, возникшем в общежитии, или вопрос из области тех, которые «обсуждать не положено», он никогда не торопился высказать свое мнение, а начинал обычно с встречного вопроса: «А если бы, предположим, ситуация сложилась иным образом… (и проигрывал данный конфликт в новом варианте), как бы вы оценили мотивы каждой стороны?». Или говорил: «Давайте подумаем вместе…». И мы начинали размышлять вместе, и было это мне очень интересно. После нескольких аналогичных упрощенных «задачек» я уже сама приходила к решению более сложных вариантов. Вспомнила я и все свои столкновения, возникавшие в спорах с папой, и те недоумения, которые оставались после некоторых событий в общественной жизни. Так, одним из моих вопросов был такой: «Сталин — это знамя в чьих-то руках или он сам Знамя?». Не помню всего хода рассуждений, но знаю, что тогдашние выводы о роли личности в истории были более убедительными, чем последующее изучение этого раздела в институтском курсе истмата [37].

Умение размышлять логично, конечно, необходимо. Но выявлялось и мое полное невежество в области истории. Можно ли было считать знаниями те обрывочные сведения, которые сохранились у меня в голове от школьных учебников? Если предметы по истории искусства и литературы меня увлекали, то к курсу Всеобщей истории, который нам читали в институте, я отнеслась формально, по-школьному, ограничиваясь лишь конспектами. Алик подсказал мне и узловые моменты исторических эпох, и книги, которые расширяли и углубляли страницы учебника, и мне впервые стало интересно заниматься этим предметом.

Как-то в разговоре Алик упомянул Кампанеллу и поняв, что я об этом имени знаю лишь понаслышке, рассказал об его «Солнечном городе», да так рассказал, что это слушалось как увлекательный детектив. У него несомненно было дарование пропагандиста. И я уже сама просила его продолжать эту «серию», и от встречи к встрече, по пути домой, он рассказывал мне и о других идеологах социальных утопий: о Томасе Море, о Сен-Симоне, Фурье, Оуэне. Все услышанное было новым для меня и чрезвычайно интересным. А когда Алик перешел к деятелям русского освободительного движения, то к нашим стихийно возникшим «семинарчикам» захотел присоединиться и Петя: «Что это ты Ниночке завлекательные истории рассказываешь на морозе? Давай уж рассказывай здесь, и я послушаю». И теперь они с Аликом оба вспоминали все то, что знали, читали о декабристах, о петрашевцах, о народовольцах. В основном рассказывал Алик, а Петя дополнял его. Интересными были не только факты, но и анализ ошибок, замыслов и причин крушений. Я впервые открыла для себя неисчерпаемость мемуарной литературы. Оказалось, что в Новосибирске отличные фонды в областной библиотеке, которая комплектовалась еще до революции, и на меня сильнейшее впечатление произвели воспоминания П. Кропоткина, В. Фигнер, Н. Морозова.

Предполагалось, что наши домашние семинары постепенно дойдут и до темы «Октябрьская революция и строительство социализма». Алик говорил, что здесь еще много спорного, проблематичного. Рассказывал, как ему неожиданно повезло с материалом по этой теме: когда он с матерью эвакуировался из Ленинграда, то лето-осень 42-го года они жили в Саратове, в каком-то старом доме бывшего политссыльного. И на чердаке этого дома Алик нашел большое количество книг, да таких, какие не найдешь ни в одной библиотеке: стенограммы всех съездов партии, книги и брошюры всех оппонентов Ленина, материалы дискуссий первых лет революции о профсоюзах, о крестьянстве, о НЭПе. Петя шутил, что этот щедрый подарок судьбы Алик должен расценивать как подтверждение закона о том, что «Случай — это неосознанная необходимость». Именно эта возможность изучить, сравнить позиции «pro» и «contra» [38] позволили ему глубже понять и осмыслить историческое развитие нашей страны. Вот уж воистину «На ловца и зверь бежит».

Но до вопросов новейшей истории мы так и не успели дойти. Наступила весна. В начале мая Мария Давыдовна уезжала с Петей в Шадринск — там жили их дальние родственники. Она надеялась, что среди соснового бора Пете летом будет лучше, чем здесь, возле железной дороги. И кумыс там можно было достать.