Батый

Не имел религиозного смысла в глазах монголов и обряд преклонения перед великим ханом, также упомянутый в Житии Михаила Черниговского и других русских источниках. Этот обряд был обязателен для всех, кто желал видеть хана или его наместника, правителя той или иной области Монгольской империи (применительно к русским князьям — Батыя или его преемников, правителей Золотой Орды). Введённый в 1230 году по образцу китайской церемонии коленопреклонения перед императором, он заключался в том, что явившийся ко двору хана должен был стать на оба колена и коснуться земли лбом, опершись о землю ладонями рук. При этом поклонение совершалось как перед живым ханом (или его заместителем), так и перед изображением великого основателя Монгольской империи. Священное изображение Чингисхана находилось в ставке великого хана в Монголии, а потому и поклонение ему носило символический характер — поклоны обращались в сторону юга («на полдень») или на восток. «Этому… идолу кланяются на юг, словно Богу, — рассказывал поляк Бенедикт, — и этому же многих принуждают, в особенности покорённую знать». По свидетельству западных путешественников, в ставке Батыя также имелось изображение Чингисхана — по одной из версий, даже его золотая статуя ¹¹. Если так, то от прибывших к Батыю иноземных послов и князей завоёванных стран должны были требовать поклонения и этому истукану. Но для христиан подобная церемония — в какой бы форме она ни проводилась и в какую сторону ни обращались поклоны — была неприемлема, поскольку в христианской традиции преклонение на оба колена воспринималось прежде всего (или даже исключительно) как поклонение Богу. Тем более неприемлемо было поклонение рукотворному изображению Чингисхана, что могло быть воспринято не иначе как идолопоклонство. С точки же зрения самих монголов, как разъясняет современный исследователь, «ситуация выглядела иначе. Поклоняясь фигуре Чингисхана, знатные чужеземцы приобщались к новой социальной среде “Великого монгольского государства”», занимали в ней своё определённое место. А значит, конфликт, «связанный с различным пониманием одного и того же жеста — преклонения колен — в монгольском и европейском (христианском) придворном этикете… был неизбежен» ¹². Иными словами, то, что русские и латиняне принимали за идолопоклонство, в глазах монголов было не более чем изъявлением покорности. Но в том-то и дело, что если в религиозной сфере монголы готовы были идти на уступки, позволяя каждому поклоняться своему богу, то во всём, что относилось к сфере власти, к сфере их господства над другими народами, они не признавали никаких компромиссов.

Веротерпимость действительно была отличительной чертой монголов и одной из основ созданного ими государства. Это соответствовало установлениям Чингисхана, сформулированным вето знаменитой ясе — своде утверждённых им правовых норм. «Поскольку Чингис не принадлежал какой-либо религии и не следовал какой-либо вере, он избегал фанатизма и не предпочитал одну веру другой или не превозносил одних над другими», — писал об этом Джувейни. «Он (Чингисхан) приказал уважать все религии и не выказывать предпочтения какой-либо из них», — вторил ему арабский историк первой половины XV века ал-Макризи ¹³. Вообще, свидетельств на этот счёт немало, и принадлежат они как мусульманским, так и христианским авторам. Язычники-монголы с почтением относились ко всем богам, требуя от служителей культа — будь то христиане, мусульмане, буддисты или идолопоклонники — лишь одного: дабы те «правым сердцем (то есть искренне. — А. К.) молились Богу за нас и за племя наше и благословляли нас» (как было сформулировано это требование в ярлыке, выданном русскому духовенству в 1267 году внуком Батыя Менгу-Темиром) ¹⁴. За это священнослужители всех конфессий освобождались от даней и податей. Но преувеличивать религиозную терпимость монголов и идеализировать их в этом отношении (как это порой делают современные исследователи) было бы неверно. Свобода вероисповедания и отправления различных религиозных обрядов допускалась лишь в тех рамках, в каких она не входила в противоречие с собственно монгольскими обычаями. Последние же соблюдались, как правило, с подчёркнутой суровостью [31]. Действительно, монголы «никого не принуждают оставлять свою веру, только бы повиновался во всём их приказам», — констатировал поляк Бенедикт. Но в противном случае, то есть тогда, когда религиозные предписания становились помехой исполнению этих приказов, «они принуждают к подчинению насильно или убивают» ¹⁶. Того же мнения держался и глава францисканской миссии Плано Карпини. «…Так как они не соблюдают никакого закона о богопочитании, то никого ещё, насколько мы знаем, не заставили отказаться от своей веры или закона», — писал он, но тут же сам указывай на исключение из этого правила. Этим исключением стала трагическая история русского князя Михаила Всеволодовича, убитого в Орде, и именно по религиозным мотивам, — во всяком случае, как это представлялось русским. Всё происходило в ставке Батыя осенью 1246 года, как раз тогда, когда сам Плано Карпини со своими спутниками, покинув владения Батыя, пребывал в Монголии, в ставке нового властителя Монгольской империи великого хана Гуюка. С особой силой и исключительной остротой история Михаила Черниговского иллюстрирует ту трагедию непонимания, которая характеризует отношения, сложившиеся между завоевателями и завоёванными, прежде всего русскими и татарами.

Судьба Михаила Всеволодовича, одного из самых деятельных русских князей домонгольского времени, складывалась после нашествия особенно трудно. Вынужденный бежать от татар из Галицкой Руси (где, напомню, его на время приютил князь Даниил Романович), Михаил с семьёй вновь устремился в Польшу, к своему дяде Конраду Мазовецкому. Это случилось зимой 1240/41 года, сразу же после того, как Михаил получил известие о взятии Киева и наступлении татар на Галицко-Волынскую землю. Но именно в эти зимние месяцы 1241 года татары начали вторжение и на территорию Польши, Узнав об их приближении, Михаил в страхе решает бежать в «землю Вроцлавскую», к сильнейшему из польских князей того времени Генриху II Благочестивому, правителю Силезии (в русской летописи ею называли «Индриховичем», то есть «Генриховичем», — по имени его отца Генриха I Бородатого, тоже князя Силезского). Однако в пути, близ некоего «места немецкого, именем Середа» (возможно, имеется в виду польский город Серадз на реке Варте, притоке Одера), он подвергся нападению живших там немцев: «увидели же немцы, что добра много у него, перебили его людей, и добра много отняли, и внучку его убили». Михаил повернул назад; он был в «печали великой», особенно после того, как узнал, что татары уже начали военные действия против того самого Генриха, к которому он направлялся (и которому, напомню, суждено было погибнуть в несчастной для поляков битве у Легницы 9 апреля 1241 года). Не дожидаясь трагической развязки, Михаил возвратился опять к Конраду, а оттуда, через разорённые земли Галицкой Руси, — в сожжённый татарами Киев, где поселился «во острове», близ города, а его сын Ростислав занял Чернигов. Михаил не стал подтверждать мир с Даниилом («не показа правды», несмотря на все добродеяния его, по выражению летописца), а вскоре его сын Ростислав начат войну против галицкого князя и даже занял Галич, но был разбит и бежал в Венгрию. Как пережил Михаил возвращение орд Батыя через Русь на Волгу, мы не знаем. Но претендовать на Киев, переданный Батыем князю Ярославу Всеволодовичу Суздальскому, он не посмел и перебрался в родной Чернигов. Вскоре, узнав о том, что король Бела отдал-таки свою дочь за его сына, Михаил отправился «в Угры», однако ни его сын Ростислав, ни венгерский король не оказали ему достойной чести, а попросту говоря, выгнали его из страны. Оскорблённый в лучших чувствах князь вынужден был вновь вернуться на Русь ¹⁷.

На этом метания Михаила Всеволодовича как будто закончились. Теперь выбора у него не оставалось; предстояло жить на Руси, а значит, устраивать свои дела с татарами, получать от них ярлык, дававший право на обладание той землёй, которая принадлежала ему по праву рождения, по праву старейшинства в роду черниговских князей. После того как князь вернулся в Чернигов, продолжает свой рассказ летописец, он «оттуда поехал к Батыю, прося волости своей у него». В этой поездке его сопровождали пятнадцатилетний внук Борис (сын его дочери Марии, вдовы убитого татарами ростовского князя Василька Константиновича) и боярин Фёдор (названный в некоторых редакциях Жития «первым воеводой княжения его»), а также приближённые, свита. Шёл сентябрь 1246 года; следовательно, Михаил направлялся к Батыю по пути, проторённому до него другими князьями — и не только князьями Северо-Восточной Руси, но и его давним недругом, а затем и покровителем, шурином Даниилом Романовичем Галицким, побывавшим у Батыя раньше.