Антология публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012 (СИ)

Добрый облик хоть отчасти христианизированной и гуманизированной России исчезает с каждым днем, наверное, окончательно исчезли и последние литературные проявления той доброй русской России, когда жизнь отдельного человека, его судьбу ставили превыше всего. Именно на этой попранной ныне стезе сочувствия к Акакию Акакиевичу, Неточке Незвановой, князю Мышкину, чеховскому Фирсу, булгаковскому Лариосику, пастернаковскому Живаго русская литература как-то пролезла в мировую. Кстати, у Толстого, кроме Феди Протасова, я как-то мало нахожу героев-индивидуалистов, все остальные – представители каких-то общественных движений и вооруженных шествий по земле. Мне вот непонятно, почему лермонтовский Печорин не послал к черту колониальную войну империи на Кавказе и не снял эполеты. Непонятно, почему Пушкин не бросил трех сестриц Гончаровых и не сбежал в деревню доживать свой век. Даже самая лучшая русская литература – имперская по сути, часто вместо одной империи строят вторую или третью. Как мне кажется, если возникнет новая русская современная литература, она будет не просто злой, а бесконечно злой к себе самим и себе подобным и к остальным. Страшно даже подумать. Новая русская современная литература должна быть страшной – ее должно быть опасно взять в руки во всех смыслах; она – продукт крайнего ожесточения, ее хрен подделаешь, как человека с топором, который собирается зарубить. Я таких видел, видел и их еще дергавшиеся жертвы. Это все настоящее. А что теперь? Кто под чьим матрасом вконец слежался, кто у кого откусил полголовки полового члена и что испытывал человек, переехавший из Перми в Ганновер. Подобная русскоязычная тягомотина, часто очень качественно сделанная, а меня интересует почвенный опус без оглядки на заранее задуманное на Западе издание.

Андреев писал о Небесной России. Ее розово-белый город на высоком берегу над синей речной излучиной. Небесная Россия или Святая Русь связана географией трехмерного слоя, приблизительно совпадая с очертаниями нашей страны. “Общая численность обитателей Небесной России мне неизвестна, – писал Андреев, – но я знаю, что около полумиллиона просветленных находится теперь в Небесном Кремле”. Эти представления Андреева связаны не столько с православием и православной эсхатологией, сколько с фантастическими трудами философа Н.Ф. Федорова и его трудом “Общее дело”, где трактуется всеобщее воскресение мертвых. Федоров, будучи главным хранителем Румянцевской библиотеки, часто встречался с А. Н. Толстым, руки ему не подавал, считая его варваром и террористом, так как Толстой хотел взорвать динамитом старый храм Христа Спасителя.

С точки зрения Синодального православия и сталинско-бериевской Патриархии РПЦ, книга Андреева – сплошная крамола и черное разоблачение. Андреев сам входил в общины Непоминающей Антисергианской церкви и этот вопрос знал очень хорошо, из первых рук. Для меня книга Андреева – памятник погибшей цивилизации, погибшей страны, погибшей русской интеллигенции со всеми ее идеями и заблуждениями, и я к ней при всем том отношусь с уважением: писал, курил ящики “Беломора” и “Примы”, увлекался, страдал, хотел успеть закончить до смерти, всерьез думал, что он главный пророк и Мессия. Сейчас такого типа и психолгического склада люди появляются только в некоторых сектах и среди крайне правых движений – у них есть ответ на все вопросы. Левое подполье в России до конца выдохлось, и фанатиков там не водится. Эклектик, как Гауди, Андреев тащил в сорочье гнездо и блестящие гайки, и медные пуговицы, и случайно найденные бриллианты. Для меня таким подобранным Андреевым бриллиантом является его мысль о том, что, скитаясь в годы молодости, Иисус Христос изучил учение Будды и переработал его для иудеев. Я в это верю всей душой и со всей серьезностью. И ессеи, которых я долго изучал, и дохристианские течения самого иудаизма достаточно далеки от всех официальных и неофициальных Евангелий. Христианство Иисуса, а не апостола Павла, было и в Европе, и в Иудее революционной книгой, и для меня все первоначальные христианские тексты пронизаны буддизмом. За эту мысль я Андрееву бесконечно благодарен и считаю ее абсолютной истиной.

В кругу судеб

Из времени Фалька

Известна фраза советского рабочего, напечатанная в одной из газет во время травли Пастернака за его “Доктора Живаго”: “Роман Пастернака я не читал, но за его предательство я его осуждаю”. Я Фалька практически не знал, но дважды видел его еще при жизни и оба раза разговаривал с ним: один раз в магазине, второй – когда он показывал свои холсты одному обществу.

Ходивший к нам в дом Василий Павлович Шереметев – Вася, как все его называли, – знал Фалька по Суриковскому институту, в Козах, в довоенные годы, Фальк хвалил Васины работы и считал его одним из самых талантливых студентов. В войну Васю призвали в армию рядовым, и он честно прослужил до ее конца, помня боевые традиции своей семьи. Но фронт измотал его психологически, он перестал спать, и у него, по-видимому, проявилась наследственная психическая болезнь, свойственная представителям многих древних родов. В поведении Васиного предка графа Николая Петровича Шереметева, театрала, меломана, строителя останкинского театра и содержателя сераля крепостных актрис, женившегося на Параше Жемчуговой, было уже очень много странного. После петровского фельдмаршала Бориса Петровича род Шереметевых больше не породил ни одного крупного государственного деятеля или военачальника – только художников и музыкантов, и все с большими странностями.

Во время осеннего наступления вермахта на Москву всех мужчин Суриковского института построили во дворе тогдашнего помещения на Собачьей площадке, за театром Вахтангова, разделили на роты, выдали старые трехлинейки и повели пешком на передовую. Впереди шел князь Чегодаев – искусствовед с европейским образованием, знавший несколько языков, происходивший из военной семьи.

Роты суриковцев немного повоевали, часть из ополчения призвали в настоящую армию, а часть вернулась на Собачью площадку рисовать толстозадых натурщиц и малевать плакаты против немцев. Насколько мне известно, живописный факультет не эвакуировали из Москвы в Ташкент, как, например, МИПИДИ (Московский институт прикладного и декоративного искусства). А вот факультет графики во главе с Фаворским и Чернышевым жил одно время в Средней Азии и рисовал верблюдов и мечети.

Чегодаев был женат на дочери дореволюционного еще литературоведа Гершензона, от этого брака родилась Машка Чегодаева, маленькая черноволосая пронзительная дамочка, сегодня – ядовитая, разоблачающая всех старушонка. Она тоже училась в Суриковском институте и все время ходила с дочерью поэта Сельвинского, дамой весьма модерновой и прогрессивной, носившей челочку под француженку.

И Фаворский, и Корин, и некоторые другие левоватые художники считали своим долгом помогать молодым людям из преследуемых большевиками аристократических семей. Фаворский опекал князей Голицыных и Шаховских; в новом Суриковском Павел Корин, а в старом – и Фальк, и Грабарь, и Сергей Герасимов пестовали действительно большое живописное дарование Васи Шереметева. Им всем было приятно, что у них ученики из известных всей России семей, и главное – их всех было очень жаль: большинство родни расстреляно или выслано на Север.

Вася был заядлый охотник, имел несколько охотничьих ружей и повадился, подпоив сторожей, ходить на болото, образовавшееся на месте бывшего Храма Христа Спасителя, и стрелять там водоплавающую птицу, куликов и прочих птичек поменьше. Моя мать терпеть не могла кухонной работы, и когда один раз он приволок целую кучу битой птицы, она пришла в ужас и еле-еле от него отделалась. Свою добычу Вася унес в особняк Нарышкиных, где жила старая-престарая кухарка, она-то птиц ощипала и зажарила. Хозяйки особняка, три сестры, были Нарышкиными по матери, а их отец-профессор лечил кремлевских владык. У них иногда бывали и мои родители – со мной и сыном одной из сестер, бывшей до войны замужем за одним прохвостом, перебежавшим потом к немцам. Проходимец владел несколькими языками и считал для себя нормой прямо при жене щупать всех приходивших женщин. Во время войны он в красноармейской форме перебрался через фронт в Москву и хотел забрать жену и сына.