У стен Ленинграда

Увидя своего товарища, склонившегося над листом бумаги, рыжий великан громовым басом сказал:

— Штрек, ты что пишешь? Завещание сыну или жалобу фон Леебу? Брось, Штрек, это дело. Мы влипли. Если не хватило своего ума, то знай: русские взаймы ума не дадут. Мы с тобой отвоевали, и слава богу.

Романов подошел к рыжему немцу:

— Твоя фамилия?

Пленный, увидев перед собой русского офицера, вскочил на ноги, но ответил просто, не заискивая:

— Артур Гольдрин, рурский шахтер, воюю с тридцать девятого года. — И, помахав рукой своему товарищу, весело рассмеялся: — Я что тебе сказал, Штрек? Влипли! Но дай бог каждому так выйти из игры!

— Что вы делали в нейтральной зоне?

— Мины выуживали, расчищали проход для наших разведчиков. Но раз мы вляпались, наши не придут. — Гольдрин озадаченно развел руками, продолжал: Надо же, четыре года ползал по нейтральным зонам, и ничего, а тут попался. Ну что ж, пускай кто-нибудь займет мою должность, а я кончил игру со смертью.

Романов, увидев, что у немца прострелена ладонь левой руки, спросил:

— Где это тебя царапнуло?

Артур Гольдрин хитровато улыбнулся:

— Было такое дело… Месяц отдыха в госпитале да три месяца дома. Но теперь это дельце эсэсовцы пронюхали. Вместо отпуска таких солдат отправляют в штрафной батальон. А то и еще подальше…

Некоторое время никто из нас не обращал внимания на другого немца; он все еще что-то писал, прислушиваясь в то же время к разговору своего товарища с русским офицером. Романов, подойдя к нему, сказал:

— Постарайтесь припомнить, кто из ваших солдат в феврале выставлял лист фанеры на бруствер и что на ней было написано.

— Га-га-га! — прогоготал рыжий немец. — Фанера! Да это же один наш чудак вздумал над русскими пошутить. Он взял лист фанеры и написал черной краской: «Поздравляю Иванов с Днем Советской Армии». Шутник!

— Ну и что же?

— У нас таких шуток не любят. Этот солдат, говорят, за свое чудачество получил пулю в затылок. Жалко хорошего парня!

— А это правда, что к вам на оборону пришли свежие силы?

— Да какие там к черту свежие, все они давно протухли. Все вот с такими заплатками, как у меня на руке, а у Штрека на ляжке. Ха-ха!

— А много таких пришло?

— У нас теперь все надо уменьшать в десять раз. Судите сами: если пришла дивизия, сколько это будет?

Пленных стали уводить в штаб полка. Гольдрин шумно попрощался с Романовым, а в дверях обернулся и шутливо помахал всем своей ручищей:

— Будете в Германии, мой привет фюреру.

Когда немцев увели, мы окружили Круглова, наперебой поздравляли его с присвоением звания майора. Просили рассказать, где он в это время воевал и как опять попал к нам.

— До ранения я был на Карельском перешейке, а из госпиталя попросился на старое место. Соскучился, — улыбаясь, скупо, как обычно, отвечал Круглов.

— Товарищ майор, а как ведут себя финны?

— Что финские фашисты, что немецкие — цена одна, одного поля ягода. Но финский солдат, так же, как и немецкий, перестал верить в обещания своих командиров… И там есть вот такие Артуры Гольдрины.

Круглов подошел ко мне и спросил:

— Рассказывай, старина, как живет твой малыш?

— Три месяца не виделся с ним. Зина на днях была у Володи, говорит, что парень растет хороший.

Круглов внимательно посмотрел на Строеву.

— А как ваша семья поживает, Виктор Владимирович? — немного смутившись, спросила Зина.

— Все живы, еще летом эвакуировались на Большую землю.

Круглов помолчал.

— Ну а теперь, ребята, я принял ваш батальон. Будем воевать вместе.

Бойцы, которые раньше знали Круглова, радостно приняли весть о его возвращении.

Солдат торопится

Раннее апрельское утро… Глубокая тишина. Ночной заморозок подсушил стенки и дно траншеи, сделал ее настолько гулкой, что любой шорох или шаги идущего по ней человека слышались за сотню метров в застывшем воздухе. Прохладный ветерок неутомимо шевелил сухие стебельки прошлогодней травы.

В такую пору в сорок втором году вечерком немцы обычно выходили из укрытий в траншею, громко разговаривали, смеялись, пели песни, наигрывали на губных гармониках. Весной же сорок третьего года смех и песни в траншее противника стали редким явлением. Чувствовалась какая-то скованность в поведении немцев. Они даже перестали стрелять во время наших агитационных радиопередач.

Найденова я нашел в траншее возле пулеметного дота. Он занимался своим любимым делом. У ног Сергея стоял открытый ящик ружейных гранат. На кромке бруствера лежало несколько патронов без пуль. Сергей вынул из обоймы патрон, осторожно раскачал пулю в шейке гильзы, вытащил ее, отсыпал на ладонь часть пороха, достал из кармана кусочек ваты, шомполом крепко забил его в гильзу и зарядил винтовку. Затем взял гранату, поставил в нее запал, надел на дуло винтовки, тщательно установил нужный для выстрела угол; после этого достал специально сделанный прут, положил его одним концом на спусковой крючок и носком сапога осторожно нажал на него. Грохнул выстрел… После каждого выстрела Сергей веселым взмахом руки провожал улетавшую гранату, приговаривая:

— Ждите, сейчас еще будет.

Или:

— Продолжение следует…

И так каждый день и каждую ночь.

Нередко случалось, что Найденов этой стрельбой приводил в бешенство немцев, и они открывали яростный минометный огонь. Тогда Сергей спокойно брал под мышку ящик с гранатами и уходил в укрытие.

— Куда ты прешься с ящиком в блиндаж! — ругались солдаты.

— Шуметь-то попусту к чему? — невозмутимо отвечал Сергей. — Оружие оставлять в траншее нельзя: чего доброго, угодит шальная мина, вон сколько добра пропасть может. Кончат бесноваться фрицы, я опять пойду их забавлять.

Но на этот раз гитлеровцы повели не только минометный, но и артиллерийский обстрел. Послышались тревожные крики часовых:

— Немцы!

Пирамиды быстро опустели. Я только теперь заметил, что в пирамиде рядом с моей винтовкой не было винтовки Строевой, а спросить, куда она ушла, не успел. Товарищи торопливо занимали свои места у огневых точек. Найденов и я вбежали в запасной снайперский окоп. Сергей быстро открыл бойницу и выглянул в нейтральную зону:

— Они, паршивцы, не сумели втихую забраться в нашу траншею, теперь с шумом полезли…

Сколько раз я замечал, что даже в надежном укрытии близкие разрывы снарядов и фырчанье разлетающихся осколков заставляют солдата прижиматься как можно плотнее к земле. Тело становится упругим, слух острым, глаза как-то по особому зоркими. Ничто в эту минуту не может отвлечь внимания от боевого дела, от лица или каски приближающегося врага.

— Успели ли наши уйти с передовых постов? — вслух подумал я.

— Ушли, я видел, — бросил Сергей, не отводя глаз от окуляра оптического прицела.

Вдруг с обеих сторон орудийная пальба прекратилась. Какое-то мгновение стояла такая тишина, что было больно ушам. Потом разом загремели станковые и ручные пулеметы, вразнобой захлопали винтовочные выстрелы.

На середине нейтральной зоны из дыма вынырнул офицер. Отчетливо выделялись его знаки различия. Низко нагибаясь, он что-то кричал, размахивая над головой пистолетом. Но крик его заглушался шумом боя.

— Стреляй, Осип, автоматчиков, а мне отдай офицера, — умоляющим голосом попросил Сергей, — вишь, как он, сукин сын, ловко прыгает через воронки, лучше легавой!

Найденов выстрелил и, перезаряжая винтовку, мельком взглянул на меня, словно хотел сказать: «Слизнул-таки гитлеровского офицеришку! Кормил в траншее вшей, пускай покормит червей. Туда ему и дорога!»

Немцы, беспорядочно стреляя, добрались до середины нейтральной зоны и залегли под огнем наших пулеметов и стрелков. Атака их явно не удалась…

Вдруг Найденов дернул меня за рукав:

— Глянь, где объявились фрицы. Хитрят…

Немцы пытались обойти нас слева, но их маневр был своевременно обнаружен. На помощь нам пришла рота автоматчиков под командованием Владимира Кулешова. Это был бесстрашный человек, но неисправимый матерщинник и любитель выпить. Бывало, когда его солдат крепко выругается, он одобрительно трепал его по плечу: «Молодец, русский язык хорошо знаешь». Не любил он солдат вялых, малоподвижных, таким говорил: «Ты, браток, злость дома оставил, а тут она вот как пригодилась бы».