В семнадцать мальчишеских лет

Тот с багровым от ярости лицом рванулся из-за стола. На его крик вбежали конвойные.

— На скамью! — выдохнул прапорщик.

Виктора бросили на скамью, навалились на ноги, придавили голову. Он не кричал, не бился. Его охватило предчувствие чего-то небывало жуткого, что готовились совершить мучители.

И вдруг пронзительная боль: палачи вгоняли ему под ногти иголки.

Василия Антонова бросили в общую, битком набитую камеру. Истерзанный, оглушенный, он долго не приходил в сознание. А когда очнулся, незнакомый парень в черной куртке поправлял у него на лбу мокрую тряпку.

Руки парня жилистые, пальцы в ссадинах, а лицо неожиданно нежное.

— Ты кто? — ослабевшим голосом спросил Василий, попытался сесть, но голова закружилась, и он бессильно уронил ее на пиджак, подложенный чьей-то заботливой рукой.

— Лежи пока, — посоветовал парень и тихо, склонясь к уху Василия, добавил:

— Зови меня Сашей.

Василий внимательно рассматривал лицо Саши, и оно его все больше поражало. Особенно глаза. Большие, затененные длинными ресницами, они словно лучились. Блеск Сашиных глаз беспокоил, притягивал. Василий заметил, что и другие в камере часто посматривали на Сашу.

«Огненные глаза», — определил Василий, и ему почему-то стало спокойно, и он опять забылся. Последнее, что ощутил, — это прикосновение жестковатых пальцев: Саша переворачивал тряпку на его лбу.

Василий проснулся и, не открывая глаз, услышал — нет, даже не шепот, а едва уловимый шелест:

— Так и так погибнем. А тут хоть кто-нибудь спасется. Где бы напильник добыть?

В темноте рядом с собой Василий различил Сашу, разговаривающего с мужчиной лет тридцати. Василий тронул Сашино плечо, моргнув, попросил наклониться.

— Решетку я расшатаю. Будьте надежны… — и выставил перед ним свои кулачищи. — Видишь?

Саша окинул взглядом богатырскую фигуру Антонова, ласково тронул его иссиня-черные, спутанные в беспамятстве волосы и с сомнением покачал головой.

— Ослаб ты…

— Выдюжу.

Саша секунду подумал, кивнул:

— Ладно, попробуем.

Наутро, когда надзиратель оставил скудный арестантский паек, половину пайка по общему уговору вручили Василию, другую поделили на девять равных частей. Василий стал было протестовать, но Саша прервал его:

— Выполняй решение!

…Как случилось, что Василий очутился в этой камере?

Перебирал в памяти каждый шаг.

В мае вдруг нарушилась связь с городом. Десять дней ждали партизаны, все глаза проглядели, ожидая связного, — никто не являлся. В конце десятого дня командир тихонько отозвал Василия за скалу.

Она совершенно отвесная, гладкая. Лишь кое-где, словно приотставшая кора на дереве, виднелись отполированные плиты — «скалята». Они еще кое-как держались, но вот-вот — дунь посильнее ветер — готовы были отвалиться.

Поглядывая то на скалу, то на каменные россыпи, командир говорил:

— Надо сходить в город, уточнить, как будем проводить операцию. В городе не задерживайся, упреди в случае чего. Послал бы кого другого, да явок не знают, еще напутают чего.

Ушел на закате, когда солнце садилось. Ушел, ни с кем не прощаясь: так лучше, никто не узнает.

В городе с трудом разыскал явочную квартиру — хибару с двумя, будто отпрянувшими друг от друга, маленькими окнами. Окна в хибаре были завешены. Стукнул в раму три раза — условный знак. Ему отозвались. Толкнул низкую дверь и, наклоняя голову, шагнул в темные сени.

Пронзительная боль полоснула затылок. Падая, Василий почувствовал, что на него наваливаются, заламывают руки назад…

— О-ох! — забывшись, простонал Василий.

— Что, болит? — склонился над ним Саша.

— Душа горит. Ни одну контру не придушил… Попался, будто кролик.

— Жалко, — согласился тот, думая о чем-то своем.

На пятый день Василий обратился к Саше:

— Попробую сегодня…

— Давай… Подготовим к ночи…

Саша встал напротив «волчка» в двери, а Василий, широко расставив ноги, ухватил обеими руками решетку.

Камера замерла.

В тишине все отчетливо слышали, как натужно дышит Василий. Наваливаясь туловищем, он давил решетку, потом тянул ее на себя. Лицо покраснело, на шее, руках вспухли синие вены. Василий отер с лица пот, тряхнул руками и опять дернул решетку. Дернул, не рассчитав, со всей неведомо откуда прихлынувшей силой. Решетка подалась, но из гнезда вырвался кусок кирпича, ударился о цементный пол, со звоном брызнули красные осколки.

Спрятать ничего не успели. Вбежавший на стук старший надзиратель без слов понял, что происходит в камере.

Положив руки на подтянутые к подбородку колени и склонив голову, Иван Васильевич задремал. Каштановые пряди волос прикрыли на висках синяки, по небритому лицу блуждала улыбка.

Чему он радуется во сне? Какое обманное счастье светит ему в короткие мгновенья забытья?

…Ивана Васильевича взяли на исходе короткой майской ночи, когда одна за другой гасли далекие звезды. Он всю ночь работал, а когда устал до изнеможения, прилег на диван в той же комнате, где вел какие-то записи. Едва прилег, в дверь забарабанили.

— Я сама открою! — крикнула из соседней комнаты жена, но Иван Васильевич был уже у двери.

В дом ворвались белочехи во главе с офицером.

— Одевайтесь! — крикнул переводчик.

Переворачивая все вверх дном, вывалили в чемоданы содержимое ящиков письменного стола, забрали бумаги из комода, перерыли постели. Оставив засаду, вывели связанного хозяина из дома.

Первую ночь он провел в контрразведке. Его бросили в закуток под лестницей, где раньше хранили метлы и веники. Ни сидеть, ни лежать там было невозможно. В нос било застарелой прелью, мышиным запахом. Узник задыхался от нехватки воздуха.

При аресте у Ивана Васильевича в финансовом отчете продовольственного и статистического отдела городской управы обнаружили записи о чехословацком мятеже, об эсеро-кулацком самом жестоком восстании в селе Месягутово в середине июня 1918 года. Иван Васильевич собирался позднее обнародовать эти записи о зверствах кулаков, живыми зарывших в землю многих коммунистов и советских работников.

Иван Васильевич составил и другой документ — хронику меньшевистского переворота в Златоусте. Ему удалось найти телеграммы, которые указывали на связь и подчинение меньшевистских организаций контрреволюционному центру в Омске. Он собирался переправить эти документы в Урало-Сибирское бюро, да так и не успел. Теперь это — главные улики. И еще — револьвер.

На допросе прапорщик потрясал револьвером, найденным в бане. А тот тип, из Уфы, как по-писаному, отрапортовал о деньгах, доставленных подпольщикам.

Что после этого может ожидать Ивана Васильевича?

Только расстрел…

Виктор не шевелился, боясь нарушить недолгий сон Теплоухова. Белоусов, притулившись к стене, тоже молчал. Обо всем переговорено с тех пор, как их посадили в сырую и грязную камеру, чуть побольше одиночки. Мест в тюрьме не хватало, и даже в одиночках сидели по двое — по трое.

На коленях у Виктора — новая книга; начальник тюрьмы разрешил два учебника — неорганическую химию и немецкую грамматику.

Когда старый тюремный надзиратель Якуба вручал книги, то ласково и удивленно посмотрел на Виктора. Увидев, как вспыхнули радостью мальчишеские глаза, Якуба только пробормотал:

— Ну и хлопец — его плетьми дерут, а он за книжки цепляется.

Книги лежали на коленях, но мысли Виктора были далеко. Ему казалось, что с тех пор, как он окончил городское училище, прошло не три года, а гораздо больше.

Что же у него в жизни было такого, чтобы сказать: вот это главное? Учился, как все. Его даже дразнили «пай-мальчик»… Лишь война взбудоражила город. Участились забастовки. Отец, приходя с работы, сердито бросал: «Опять наша голытьба всполошилась».

— А что они хотят? — наивно спрашивал он у отца.

— Чего? Прибавки к жалованию. Да только получат, как в третьем году, горячего до слез.

По рассказам старших, хоть и говорили в доме об этом шепотом, он знал о страшном расстреле рабочих на Арсенальной площади. И пренебрежение отца к пролитой рабочей крови возмущало его душу, вызывало протест.