ПОСЛЕ ГИППОКРАТА

- Можно на прием?

Люди по-разному входят в докторский кабинет.

Иные дожидаются лампочки. И если уже все вышли, и даже сам доктор вышел, никого туда не пускают.

Другие долго стоят перед дверью и читают надпись. Я так и слышал, как у них шевелятся губы. А что тебе в имени моем? Ничего. Пока не отопрешься сам - не войдут. В лучшем случае - осторожное поцарапыванье.

Третьи стучат и спрашивают: к вам можно? Даже если нельзя. Ах, извините.

Четвертых ведут под руки. Сидишь ты, не чуешь беды, считаешь ворон в окне, и вдруг распахивается настежь дверь - и его вводят. Сначала китель с орденами, а потом уже его, под руки. А он выбрасывает пехотные ноги в танковой обуви.

Пятые чего-то там шуршат и скребутся: готовят газетный сверток с коньяком.

Шестые тупо сидят, пока не соберешься домой. Уже запираешь дверь и халат снял, а они сидят. А вы чего? А мы, значится, пришли.

Седьмые входят без стука, распахивают дверь ногой. Они здесь свои.

Восьмых затаскивают коллеги, и это ужасное: посмотри. Неужто я умнее?

Девятые сами являются от коллег, когда их никто не ждал: вот, меня попросили зайти.

Десятые приходят не в тот день и скандалят в очереди. На это действовало одно: я выходил и раздельно объявлял: "Если. Сейчас. Не наступит. Мертвая тишина. То я буду принимать в три раза медленнее!"

И был одиннадцатый.

Он всегда являлся последним, он был безнадежный паркинсоник. Уж лампы погасли, уже шапито взмахнул мягкими крыльями, но вот я что-то такое слышу: кто-то топчется и внимательно читает надпись.

Потом ручка медленно проворачивается. В дверной щели - застывшая маска:

- Можно на прием?

Только он один так выражался: "можно на прием?" Неизменно. Всегда. Являясь последним.

А на что сюда еще можно? На сеанс тайского массажа? На десятиведерную клизму? На ленинский субботник?

- Можно, конечно.

Он никогда ни на что не жаловался.

Ему нужно было просто переписать рецепты. На одни и те же лекарства, которые он пил уже много, много лет - столько, что помнил еще, наверно, Мерлина и Саурона. А уж видел наверняка.

Вот пейзаж.

Я плохой пейзажист, да и за давностью лет все стирается.

Поезд только что привез меня в Петергоф, к утренней смене. Я выхожу, смешиваюсь с толпой пассажиров, бегу к микроскопическому автобусу, который уже фырчит. Это последнее предупреждение.

Повисаю.

Мне ехать-то две остановки, но они долгие, и дорога все время петляет неприятной кишкой.

Вываливаюсь. Тут-то и постоять, помедлить немного. До поликлиники - двести метров, она еще не видна. Ее, если напрячь фантазию, нет вовсе. Есть кинотеатр, есть рынок, а поликлиники оп - и нету. И первой растворяется регистратура, то есть нижний этаж.

В руке у меня желтый портфель еще школьной поры.

Мороз, но не сильный. Покаркивают вороны, покачиваются да поскрипывают несуразно высокие сосны. Повсеместный кислород, Воздух дрожит от предвкушения дня. Грязноватая утоптанная дорожка, хворый тракт. Отчего бы не постоять и не подышать?

Может быть, именно в это мгновение я просветлюсь и что-то узнаю? О том, например, что могу повернуться и зашагать... Нет, не могу. Я ничего не могу. Я подневольный человек, работник галеры. Мне нужно идти в поликлинику. Там уже сидят люди, трясущие лицами, конечностями и карточками. Они поглядывают на часы и силятся прочитать на двери мое имя.

И я неторопливо иду.

А вокруг все тот же мороз, неотвратимые сосны, далекий непонятный дым. Я дышу полной грудью и думаю: вот, хорошо. Сейчас февраль, такой-то год. Тысяча девятьсот. А что будет дальше?

Вот мне вдруг до смерти интересно: что будет дальше?

Пока мне еще двадцать шесть лет. Мне отчаянно интересно. Ведь что-то же будет дальше - пускай не за поворотом, ибо я уже знаю, что там будет поликлиника и ничего больше, а вот через неделю или год? Ведь что-то случится со мной? Родится кто-нибудь или умрет, начнется война, случится землетрясение, объявится главный свидетель Иеговы Иисус Христос?

Такие мысли меня до сих пор посещают, однако все реже.

С порога:

- Здравствуйте, Алексей Константинович! А позвольте узнать, куда это вы вчера так рано сбежали? Прием до девяти, а вас уже не было в семь...

Ломаю шапку:

- Так электричка... Вы местные, а мне еще ехать...

- Алексей Константинович, так не годится.

У нас с писателем Клубковым возник маленький спор.

Препаратор -Клубков - имеет к медицине довольно опосредованное отношение. Он некогда работал там санитаром.

Но он из самоучек типа Шлимана, и Трою выкопает на тещином огороде, усиленно овладев перед этим греческим и еще каким-нибудь языком. Ну, древнеарамейским.

Поэтому имеет мнение. Санитарии ему хватило.

И он держал речь.

- Будь я психотерапевтом, - говорил Клубков, - я каждый первый сеанс начинал бы преамбулой. Я бы спрашивал: вы знаете, что бывает, когда у человека неправильно срастаются кости? Правильно. Их ломают и составляют заново. Так вот: в психотерапии происходит то же самое. Но учтите: анестезия здесь... - он со значением помолчал и помешал ложечкой чай. - Не предусмотрена, -закончил он с фальшивым сострадательным вздохом.

Я позволил себе пересказать это профессиональному психотерапевту.

- Это был бы его последний сеанс, - сказала она.

Потирая руки, я передал эти слова Клубкову. От нее, между прочим, добавил я, никто не уходит фрустрированным.

И Клубков взвился.

- Что? - взревел он и заскрежетал зубами. - Фрустрированным, говоришь? Да больной должен уходить от врача с полными штанами!...

Я тут уже давно пишу об этих материях, и мне простительно повторяться. Я не помню, рассказывал об этом или нет.

Но одна реплика из интернета меня возбудила и направила струю воспоминания, куда нужно.

Дело в том, что однажды у меня заболел зуб. И не один. А у наших врачей было правило: должно быть больно. Потому что если клиент не вопит и не ссытся, то как же узнать, в каком ты канале - зубном или мочеиспускательном? Доскребся до нерва или еще не успел, и десерт откладывается?

Я, понятно, лечился по блату. А какой у меня был блат на пятом курсе мединститута? Маменька-гинеколог, вот и все. Она и привела меня к себе в женскую консультацию.