Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

Рисунок изображал Голгофу, двух разбойников и Иисуса на кресте. Римский воин на копье подает Спасителю губку, смоченную в уксусе. Мне удались звероподобные лица разбойников и воина и еще лучше — божественное, неземное очарование лица распятого, когда он слегка отвернул прекрасное лицо от губки и произносит слова, отпечатанные над рисунком жирным шрифтом: «Нет, я люблю уксус только фирмы “Гопкинс”!»

Через год я стал королем блэрба. Сначала об американских королях. Ничто так не нравится американцу, как сенсация, и эта любовь нещадно эксплуатируется любителями наживы. На каждый данный день в Америке всегда имеются несколько королей: король очередного модного танца, королева слез при чтении Библии, король виски и королева, сумевшая проползти на четвереньках с зубной щеткой во рту двадцать километров. Каждый новый король заполняет бесчисленные страницы газет и журналов, показывается в кино и говорит по радио, публика не только знает его в лицо, но и быстро к нему привыкает: очередной король входит в бесчисленные домики и квартиры среднего американца как член семьи, как предмет быта, как фактор, формирующий сознание.

Машина рекламы с раннего утра начинает гипнотизировать публику, оглушать и усыплять, убаюкивать ее и бить по голове изо дня в день, из года в год до тех пор, пока человек, купленный большим бизнесом на роль очередного короля, не окажется в состоянии выполнить свое основное назначение — принять участие в рекламе, то есть во всучивании ста пятидесяти миллионам людей множества предметов, зачастую ненужных или неполноценных, на общую сумму в миллиарды долларов. У мощной системы околпачивания населения через рекламу есть родная сестра — мощная система опутывания и ограбления через продажу в кредит: средний американец загипнотизирован рекламой и связан по рукам и ногам обязательствами по покупке в кредит, в его сознании вещи быта возведены в фетиш, перед которым молчит практический разум этого сугубо практичного народа. Американский образ жизни — это невероятная картина умственного порабощения населения, которое сначала заставляют думать то, что нужно большому бизнесу, а потом делать то, что требует большой бизнес, который всегда остается невидимым и действует через подставных королей. Каждый король на участии в рекламном действе зарабатывает тысячи и помогает своим хозяевам зарабатывать миллионы и миллиарды. Я включился в эту свистопляску и стал королем блэрба. Но что же такое блэрб?

На загнутых внутрь краях суперобложки книги американский издатель обычно печатает краткое изложение содержания книги, причем стало обычным, что эти восхваления делаются настолько нелепо и неумеренно, что публика начала считать их образцом смешного вздора. Блэрб первоначально на жаргоне студентов означал вздор, нелепость, идиотизм, но в мое время кто-то из закулисных хозяев решил заработать миллионы на эксплуатации блэрба, и я неожиданно для себя оказался подставным королем этого ловкого балаганного действа.

Вначале я поражал читателя нелепым несоответствием рисунка и смысла. Например, остро и ловко сделанный рисунок изображал преступника с петлей на шее и прокурора, только что зачитавшего смертный приговор. Сухой, строгий прокурор спрашивает: «Ваше последнее желание?» Блаженно улыбающийся висельник отвечает: «Поставьте мне клизму из ирригатора “Люкс”!» Затем, когда это надоело, а в Америке все надоедает очень быстро, я нашел другой прием: серию рисунков под каким-нибудь одним общим названием, например: «Где Джон?» Рисунок выглядел примерно так: почтенный священник хочет надеть кольцо на руку жениха, но тот куда-то исчез, стоит одна невеста и, блаженно улыбаясь, говорит огорошенному священнику: «Не удивляйтесь, достопочтенный отец! Джон отлучился на минутку, чтобы еще раз посмотреть на наш новый электрический утюг “Победа”!»

Именно в это время мои рекламные рисунки затопили страну, и люди в разговоре повторяли мои вопросы как намек или шутку. Если кого-то ожидали, то обязательно один из присутствующих иронически бросал: «Где Джон?» И несколько голосов под общий смех отвечали надписями последних реклам: он чистит зубы, принимает слабительное, одевает трусики и тому подобное. Так я вошел в семьи и стал необходимостью быта. Американец привык к моей рекламе, наш рекламный трест загребал уйму денег, фирмы засыпали меня заказами, и денежки текли на мой банковский счет широкой рекой. Это было время новой психологической обработки покупателя. Приходилось тонко разбираться в характере читателей отдельных журналов или газет, зрителей определенных фильмов и слушателей различных передач, узнавать вкусы точно определенного круга людей и нацеливать рекламу с максимальной вероятностью попадания в цель, ведь реклама в Америке — точнейшая наука, в которой психология множится на статистику.

Когда вопросы-ответы надоели публике, мы придумали наиболее нелепую и выгодную форму блэрба: я давал очень смешной и глупый рисунок, а заказчик размножал его через печать и кино с предложением читателям и зрителям придумать наиболее дурацкую подпись, в которой бы употреблялось название данной фирмы или рекламируемого товара. За особо нелепую, а потому особенно смешную, подпись выплачивался приз в виде весьма крупной суммы. В течение недели Америку подзадоривали: «Ждите субботы! Ловите наш субботник блэрб!» В субботу появлялся очередной рисунок, например, изображение удивленного гостя, который растерялся: хозяйка дома, весьма полная дама, поднялась ему навстречу, но ее объемистый зад застрял в кресле, последнее поднялось вместе с ней и нелепо торчит сзади. За наиболее идиотскую фразу для хозяйки или гостя фирма, продающая рояли, предлагала 1000 долларов. Всё воскресенье Америка придумывала блэрб: думали семьи, думали холостяки, на свидании сообща думали влюбленные, думали кондукторы и полицейские на посту. Это было повальное сумасшествие, веселая болезнь, модное увлечение и, главное, большой бизнес. Теперь все крупные фирмы охотились за мной, меня уговаривали и подкупали, меня перекупали друг у друга, платя баснословные цены за рисунки, и немедленно рекламировали эти цены.

Так я бодро плыл по течению, пока не кончился очередной бум, и загремела буря очередного кризиса. Заказов стало меньше, потому что резко упали торговые обороты, но, главное, я надоел публике и появились новые короли. Я проверил свой банковский счет и сказал себе: пора. В голове предстали Париж и обширная мастерская, во всю длину которой натянут свежезагрунтованный холст. Закончив все расчеты, я решил дать указание банку о переводе денег в Европу и одновременно купить билет на первый же лайнер. Утром этого дня за чашкой кофе я прочел на первой странице газеты сенсационное, тогда обычное, сообщение, что мой банк лопнул, а банкир выбросился из окна тридцатого этажа. К сообщению прилагалась фотография небоскреба с крестиком окна на тридцатом этаже.

Я снова оказался нищим.

Белый пароход упорно рвется вперед.

Смотрите, вот проплывает моя волна, гордая и могучая, самая высокая и самая сильная!

Сила молодости, которая себе самой всегда кажется неиссякаемой… Теперь вспоминается всё, и одна яркая картина сменяет другую, и, закрыв глаза, я пристально гляжу в себя, не содрогаясь и не плача…

Моя квартира помещалась на восьмом этаже дома во французском стиле близ Вашингтон-сквера, в центре нью-йоркского района художников, писателей и артистов. Утром я вышел на балкон и взялся руками за перила. Мне предстояло сделать последнее путешествие — головой вниз на тротуар. «Восемь этажей — это не тридцать, как у банкира, но все же вполне достаточная высота, чтобы придать своей голове блинообразный вид, — думал я, — но самоубийцам во всех романах разрешается в последний раз посмотреть на небо». Я стал рассматривать тучки, освещенные косыми лучами утреннего солнца, рассматривал долго и внимательно, потом отошел от окна и лег на постель. Сын Пирата и Сырочка не может стать самоубийцей. Так просто я не сдамся!

Но что же делать? Что?

Вот уже несколько недель я напрасно бегал по Нью-Йорку в тщетных поисках работы. Большой бизнес морочил публику шумной возней вокруг новых королей. В этой стране я мог подняться так высоко только в качестве дутого короля Дурачества, но теперь я потерял трон, и как простому художнику мне — грош цена, а безработных художников здесь тысячи.