Осип Мандельштам и его солагерники

Окно тогда было тем же, чем сейчас является телевизор, и однажды в нем «показали» следующую «картинку»: по улице не спеша шла необычная троица — полный мужчина в парусиновых брюках и в рубашке-кавказке с частыми пуговицами, женщина в белом платье и в легкой вязаной шляпке на голове. Третий же, Мандельштам, как бы в противовес, был в темных брюках, мало разговаривал, но казался серьезным и сосредоточенным. Двое других — это Владимир Яхонтов и Лиля Попова. Они остановились в тенистом местечке возле электростанции и долго беседовали.

Юра набрался смелости и подошел к ним поближе. Один — Мандельштам — был всё время задумчив и грустен, другой же, напротив, без умолку балагурил. Заметив восхищенный мальчишеский взгляд, обращенный к женщине, «балагур» сказал: «Вот у Вас еще один поклонник появился».

В середине июля приезжала в Савелово и «ясная Наташа».

Подойдя к нужному дому, увидела в окне О. Э. Тот встретил ее таинственно: поднес палец к губам, молча вышел на улицу, поцеловал и ввел в дом, где ждала и Н. Я.

За день обернуться не получилось, и Наташа задержалась до утра. За полночь они гуляли вдвоем с О. М. по лесу и вдоль берега Волги (Н. Я. осталась дома). Мандельштам рассказывал ей о послеворонежском житье-бытье и прочел все новые стихи — десять или одиннадцать пьес (часть стихов была «изменнической», Н. Я. не знала их и не запомнила наизусть; списков же ни у кого не было, и большая часть стихов сгинула в Саматихе).

Когда они вернулись среди ночи домой, Н. Я. напоила их чаем и постелила всем на полу: жестко, неудобно, но никому не обидно и не огорчительно. Утром Мандельштамы проводили Наташу на вокзал, а затем, более поздним поездом, поехали в Москву и сами.

О встрече вечером было договорено заранее: на концерте Яхонтова. Наташа, большая любительница звучащей поэзии, была страстной его поклонницей и не пропустила ни одного концерта в Воронеже (композиции «Чиновники», «Поэты путешествуют» и др.). Прекрасный голос, исключительное внешнее обаяние, предельно скупые и выразительные жесты — все это слагалось в неповторимый актерский облик и в зрительскую симпатию.

Дружба О. Э. с Яхонтовым только добавляла к ее симпатии личную краску. Но то, что Яхонтов считал Мандельштама своим учителем, было ей непонятно: оба читали превосходно, но совершенно по-разному. У О. Э. был очень красивый тембр голоса, энергичная, без тени слащавости или подвывания, манера чтения, подчеркивающая ритмическую сторону стихотворения.

Яхонтов же читал совершенно по-другому, театральнее, производя не менее сильное впечатление. Концерт, посвященный столетию со дня гибели Пушкина, целиком состоял из «Евгения Онегина». Наташу поразило, как раз за разом Яхонтову удавалось открывать для нее новые грани в этом чуть ли не наизусть заученном романе.

Они с мужем слегка опоздали, но их впустили в зал: сев на свои места, они не обнаружили рядом никого из Мандельштамов. Но, как только объявили антракт, О. Э., улыбаясь, вышел из-за кулис и спрыгнул к ним со сцены прямо в партер.

После концерта зашли в гастроном и, купив сухое вино и ветчину, вчетвером отправились на Поварскую, на квартиру Наппельбаумов, где Мандельштамы остановились на эту пару ночей (хозяева, архитектор Лев Моисеевич и художница Людмила Константиновна вместе с годовалым сыном Эриком были, очевидно, на даче [30]).

Сюда, надо полагать, О. Э. наведывался и в июне. Увидев Эрика, стоящим в кроватке в халатике лилового цвета с рисунком из лилий, он тут же заметил, что и имя у него тоже королевское! (Ему, Эрику, было посвящено стихотворение, из которого память его матери сохранила лишь два стиха: «Кинешь око удивленное / На прошедшие года» [31]).

Назавтра Мандельштамы повели Наташу с мужем по своим московским друзьям. Маршрут начался у Шкловских — в писательском доме, что в Лаврушинском переулке (№ 17). Здесь, в квартире 47 на 7-м этаже, всегда, как в самой родной семье, останавливалась Н. Я., наезжая в столицу из Воронежа, а потом и из Ульяновска, Читы, Чебоксар или Пскова. Квартира была большой, но и семья немаленькой: шестеро.

Жара стояла невыносимая, и хозяин встретил гостей в трусах, чем несколько шокировал Наташу, по обыкновению застегнутую на все пуговицы. Но стоило этому веселому округлому остряку заговорить, как глупый шок прошел, сменившись ощущением светлой и доброй легкости. В Василисе Георгиевне Шкловской-Корди поразили излучаемые большими серыми глазами простота и естественность, мудрость и спокойствие, сочувственное внимание. В ее дочери — Варе — ослепительное сияние глаз, как бы подсвечивавших и освещавших все лицо…

Назавтра Наташа зашла к Шкловским еще раз. Вдвоем с О. Э. они перешли дорогу и нырнули в Третьяковскую галерею. Оказалось, что осмотр имел четкую и единственную цель: Андрей Рублев! Не останавливаясь и не смотря по сторонам — в точности так, как он учил читателя осматривать музеи, — О. Э. прорезал анфиладу залов, пока, наконец, не нырнул в зал икон, где и затих.

Тогда же проведали и Николая Ивановича Харджиева. Полноватый, невысокий и крупноголовый брюнет, с волосами до плеч (тогда это не было модой), с горящими от вечной готовности съязвить глазами, и классический холостяк, он произвел на Наташу несколько странное, чтобы не сказать отталкивающее, впечатление. Но было заметно, что он и О. Э. относятся друг к другу с большой теплотой.

Жил он в Марьиной Роще, в деревянном двухэтажном доме барачного типа в одном из переулков Марьиной Рощи — Александровском. Вместе с ним в квартире проживали Наталья Корди, свояченица Виктора Шкловского, и драматург Борис Вакс («Вакс ремонтнодышащий»). Комната Харджиева на первом этаже не производила впечатления опрятной, но в еще меньшей степени она производила впечатление пустой.

Целую стену от пола до потолка занимал огромный стеллаж, где обреталась вся русская поэзия начала XX века — именно вся, от и до и от потолка до пола! Плюс периодика — и как только все помещалось? Ценителю же — не оторваться!

А еще там был комод, набитый рукописями, фотографиями и письмами Хлебникова. Харджиев перманентно готовил к изданию его стихи и, огорченно сравнивая оригиналы с уже сделанными публикациями, язвительно ругал редакторов-конкурентов. Читать рукописи Хлебникова, сетовал он, невероятно трудно… Занятый своими мыслями Мандельштам к этому разговору не прислушивался, — а зря: ведь он находился — еще не в руках, но в гостях — у своего будущего редактора!..

Из Воронежа приезжала Наташа, а из Ленинграда — Рудаков. Обоих гостей хозяева водили к Эмме Герштейн, на Щипок (дом 6/8), в белый высокий дом с террасой в тенистом саду больницы имени Семашко, где в казенной квартире главврача жил ее отец, главврач Григорий Моисеевич [32]. Наташа запомнила удлиненную комнату, направо от двери обеденный стол, а в глубине письменный. Стоя у стола, оживленно разговаривали и, почему-то стоя, попивали сухое вино и закусывали сыром.

Заглянули и к Марии Вениаминовне Юдиной, чью игру Мандельштам очень любил.

Зная Наташино восхищение стихами Пастернака (а их она ставила не ниже мандельштамовских!), О. Э. повел ее к Борису Леонидовичу, но тот был в отъезде. Не оказалось в Москве и Михоэлса, которого О. Э. нежно и восторженно любил.

Гулять с О. Э. и Н. Я. по их Москве было до чрезвычайности интересно и приятно, но угнетала искусственность и неприкаянность такого времяпрепровождения, ведь оба были здесь нелегалами и изгоями, без крыши над головой и без работы. В Воронеже, в ссылке, и то были и жилье, и работа…

И все-таки савёловское лето — с частыми наездами в Москву, с влюбленностью в Лилю Попову и адресованными ей и не только ей стихами, с приездами время от времени друзей (Наташи и Яхонтова с Поповой), — было сравнительно благополучным и не то чтобы беззаботным, но каким-то бодрым и обнадеживающим.