История Икбала

— Мой отец тоже взял денег в долг, — прошептала я в темноте, — после того как прорвало плотину и мы потеряли весь урожай.

— И мой тоже, — сказал Карим, — но из-за чего, я не знаю.

— Мой отец, — продолжил Икбал, — еще сказал, что вместо меня мог бы отправить одну из моих сестер, но я ответил: «Нет, лучше меня». Тогда он обнял меня и спросил: «Ты боишься?» А я соврал: «Нет».

Хозяин ковровой фабрики появился уже следующим утром. Он приехал на автомобиле и разговаривал очень вежливо, даже с моей мамой. «Я отвезу тебя в город, — сказал он мне, — тебе там понравится, увидишь». Мы сели в машину, и я прижался лицом к заднему стеклу: последнее, что я видел, был мой отец, который до крови хлестал буйвола в поле. Как тот мычал, бедняга, если б вы слышали!

Все помолчали.

— Ну, ничего, — сказал наконец Карим, — ты-то быстро выплатишь отцовский долг. Я в этом разбираюсь, я многих тут повидал. Никто не работает лучше и быстрей тебя. Значки на твоей доске будут исчезать так же быстро, как снег на солнце.

Сквозь темноту я увидела, как на мгновенье, словно в ухмылке, блеснули белые зубы Икбала.

— Выплатить долг невозможно, — медленно сказал он, — как бы быстро и хорошо ты ни работал.

— Ты с ума сошел! — закричал Салман. — Ты из злости так говоришь! Напугать нас хочешь? Каждый день хозяин стирает по метке, а когда они закончатся, мы вернемся домой. С кирпичами так же было, ты что думаешь: нужно было сделать тысячу кирпичей в день, каждая тысяча — сто рупий. Вся моя семья там работала. И сестры тоже.

— И вы выплатили долг? — спросил Икбал.

— Нет, — проворчал Салман. — Но ведь то шли дожди, то в глине было слишком много песка, а некоторые кирпичи ломались, когда мы их доставали из печи…

— Вы когда-нибудь видели того, кто выплатил долг? — еще раз спросил Икбал.

В темноте я почувствовала, как малышка Мария прижалась ко мне всем телом. Может, она все-таки слышала и понимала, о чем мы говорим? Я-то поняла, и меня злило, что новенький говорит такие вещи. Мне хотелось крикнуть: «Ты все врешь!», но, хоть я его и не знала, он совсем не был похож на обманщика.

— Нет, — сказали все мы, один за другим, — нет, мы никогда не видели никого, кто выплатил долг.

— Да, но… — снова попытался возразить Салман.

В этот момент Али, который и нас слушал, и за дверью успевал следить, свистнул два раза, решительно и протяжно. Это был сигнал. Мы быстро скользнули обратно на свои подстилки. Я пыталась заснуть, но у меня никак не получалось, я только ворочалась. И скоро я снова поползла по пыльному глиняному полу. Этот новенький, Икбал, тоже не спал. Я подползла поближе, чтобы меня не услышали остальные.

— Что ты имел в виду? — рассерженно зашептала я ему на ухо. — Что мы никогда не сможем уйти отсюда? Что мы больше не вернемся домой?

— Ты кто? — спросил он меня.

— Меня зовут Фатима.

Он помолчал несколько секунд, а потом спросил:

— Ты умеешь хранить секреты, Фатима?

— Конечно, за кого ты меня принимаешь?

— Тогда тебе я скажу, — его голос стал еще тише. — Мы уйдем отсюда, можешь не сомневаться.

— Ты же говорил, что невозможно выплатить долг, — напомнила я.

— Невозможно. Но мы уйдем по-другому.

— И как же? Похоже, не зря хозяин назвал тебя всезнайкой.

— Сбежим, вот как.

— Ты сумасшедший!

— Не сумасшедший. Сбежим, и я возьму тебя с собой.

Я совсем не знала его тогда. Он мог оказаться просто хвастуном или сумасшедшим. Но я ему поверила. Я вернулась на свою подстилку и всю оставшуюся ночь проворочалась без сна. Его слова вертелись у меня в голове, и я никак не могла их прогнать. Они были назойливее мухи.

«Сбежим!»

5

Месяц с лишним не случалось ничего особенного. Жара становилась все мучительней, а работа — все тяжелее. Хуссейн-хан ходил кругами по мастерской, психовал, заламывал руки, поминая Аллаха и Пророка, то гладил нас по голове своими жирными пальцами, то угрожал расправой и раздавал подзатыльники. Те, кто жил тут давно, знали, почему он ведет себя так странно: Хуссейн ждал клиентов, скорее всего иностранцев, и боялся, что ковры, над которыми мы работали, не понравятся этим важным господам.

Он называл нас «крошки мои», «птенчики» или даже «детки мои любимые», без конца напоминал, что именно он избавил нас от голодной жизни и что он тратит на нас столько, что даже терпит большие убытки. Умолял не губить его — ведь его погибель будет и нашей, — а потом грозил самыми ужасными наказаниями. И он не шутил — мы хорошо знали, что, когда хозяин ждал клиентов, можно было запросто угодить в Склеп из-за любого пустяка.

Мы с трудом дотягивали до вечера, совершенно обессиленные, с изрезанными в кровь подушечками пальцев. Больше всех боялся хозяйского гнева Карим: идти ему было некуда, и, если бы хозяин его выгнал, что бы он стал делать один — без дома, без семьи? Наверняка стал бы попрошайничать на базаре вместе с другими нищими. Так что в течение дня на нас кричал еще и он и грозился донести хозяину, если мы хоть на секунду поднимали голову от станка.

Но потом, ночью, видя наши слезы и истерзанные пальцы, Карим все-таки сжаливался. Поднимался со своей койки, ворча, что мы никчемные неженки, зажигал свечу за ширмой и давал каждому немного мази, успокаивающей раны, из жестяной банки, которую он неизвестно где добыл.

Хотя многим из нас доставалось из-за его доносов, надо признать, что Карим не был злым. Все мы знали его историю: его отдали Хуссейн-хану, когда ему было чуть больше семи. И с тех пор вся его жизнь проходила в этих стенах — этот дом стал его домом, и я даже думаю, что он по-своему привязался к Хуссейну, несмотря на то что работал, как мы, плакал, как мы, и, как и мы, знал, что такое Склеп. У Карима — как и у всех нас — не было выбора. Теперь, когда он вырос и не мог ткать ковры, он боялся, что его просто-напросто вышвырнут, как пару старых прохудившихся туфель.

Когда нам попадало из-за него, мы злились, но в глубине души понимали, что его судьба могла стать и нашей. Впрочем, нам не приходилось тогда часто думать о будущем.

Единственный, кого обошел ураган угроз и молений Хуссейна, был Икбал. Его хозяин почти никогда не попрекал и уж точно не позволял себе лезть к нему со своими притворными ласками. Время от времени он просто проходил мимо его ткацкого станка, смотрел, как далеко Икбал продвинулся с ковром, но ничего не говорил. Икбал же вообще не обращал на него внимания: не отрывался от работы, не жаловался, не плакал, не дразнил Хуссейна за его спиной.

— Видно, цепь его приструнила, — говорил кто-то из ребят.

— Да нет, — отвечал кто-то, — это он хозяину в любимчики набивается.

Я знала, что это было не так. А самого Икбала ничуть не волновала эта болтовня, и ему, казалось, было совсем не интересно отвечать на провокации. Что там говорить — нам, детям, нужно было быть дружнее, раз нам выпала одна участь, а мы вместо этого часто ссорились, разбивались на группки, и старшие командовали младшими, словно это могло как-то облегчить нашу судьбу.

«Не обращай внимания» — все, что говорил мне на это Икбал.

Как-то в полдень, во время обеденного перерыва, пока мы отдыхали на выжженном солнцем дворе, Карим завел разговор — с тем хитрым и таинственным видом, какой он всегда напускал на себя, когда решал поделиться подслушанной хозяйской тайной.

— Нам не стоит обижать нашего нового друга, — сказал он, показывая на Икбала, — оказывается, он особенный. Ценный. Я слышал, как Хуссейн говорил об этом одному торговцу.

Все притихли и стали слушать внимательно.

— И что же в нем такого особенного?

Карим подождал, пока все внимание не будет приковано к нему. Сперва он махнул рукой, как бы говоря: «Я-то знаю, но вам не скажу», потом огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто, кроме нас, его не слышит, повел плечами, плюнул на пыльную землю и еле слышно зашептал:

— Ковер, над которым он сейчас работает, не такой, как все остальные. Это голубой «Бухара», слышали про такой? Эти ковры делают не чаще двух-трех раз в год — так Хуссейн сказал, я своими ушами слышал. Стоит «Бухара» кучу денег, так что кому попало его не доверят, тут нужен мастер.