Записки пожилого человека

В мае 1960 года Некрасов писал мне из Ялты: «Спасибо за карточки [я послал ему снятые мною зимой в Малеевке фотографии. — Л. Л.]. Откровенно говоря, не ожидал от тебя такой прыти. А вот фиаско с Мамаевым — ожидал. Серуны все ваши! И с Лелей, конечно, тоже все твои МихМаты и Косолаповы заартачатся. А ты пробивай! С Изей Рабиновичем (Крамовым) это дело тоже твоих рук? Молодец!»

Раздраженная открытка Некрасова требует расшифровки. Она связана с двумя его выступлениями, которые, к сожалению, «пробить» не удалось.

«Фиаско с Мамаевым» — Некрасов имеет в виду организованную нашим отделом и не увидевшую свет газетную полосу, посвященную проекту мемориала в Сталинграде на Мамаевом кургане, автором которого был Е. Вучетич.

Леля, о котором пишет в открытке Некрасов, — это живший тогда в Киеве писатель Леонид Волынский (Рабинович), один из близких его друзей (я тоже его знал). В конце войны младший лейтенант Рабинович со своими солдатами-саперами принимал самое активное участие в розыске картин Дрезденской галереи, спрятанных в разных местах гитлеровцами. Это тогда, когда писал мне Некрасов, уже было общеизвестно. Незадолго до отъезда в Ялту Некрасов прислал в газету реплику, связанную с историей спасения картин Дрезденской галереи. А мне письмо: «Одновременно посылаю на имя С. С. Смирнова заметку „Кто же спас, а кто присутствовал?“. Копию прилагаю тебе. Прочти и протолкни. Эта шпана, эти художники и искусствоведы, приехали в Дрезден через 10 дней, на все готовенькое, а теперь пытаются примазаться к чужой славе. Сволочи, о которых можно много рассказать, да это уже как-нибудь при случае. Все горе в том, что ваша уважаемая газета не любит Л. Волынского и побаивается моей фамилии. Посему и обращаюсь к тебе. Ясно. И тянуть это особенно нельзя».

У меня сохранились присланная мне Некрасовым копия его реплики. Вот что он писал.

Эта реплика была набрана, заверстана в ближайшую «Субботнюю почту» и вылетела из номера. Но замы главного, которых заподозрил в трусости Некрасов, были тут ни при чем, зарубил реплику сам главный — Сергей Сергеевич Смирнов. «На нас и так нападают разные газеты», — мрачно и резко сказал он мне. И это было чистейшей правдой, атаки шли беспрерывно и, похоже, по команде с одного и того же КП, располагавшегося на Старой площади. «Зачем же нам по такому мелкому поводу наживать себе еще одного врага?» — это был главный довод, с которым я согласиться не мог. Мы довольно долго и горячо спорили, но переубедить его мне не удалось.

Нет, повод не был мелким — я тогда так думал и сейчас считаю, что Некрасов ставил серьезную нравственную проблему. Кому из нас и в войну, и после нее не приходилось сталкиваться с такого рода обидными несправедливостями?! Один из героев симоновских телевизионных «Солдатских мемуаров» кавалер трех орденов Славы Хабибула Якин рассказывал: «…Вот я иногда смотрю кино, выступление артистов, с какой гордостью говорят, что они были на передовой с концертом. Они были. А солдату надо было жить там — там, где они были какой-то час, или полтора, или два». Разве не об этом же писал Некрасов в своей не напечатанной «Литературкой» реплике?

И последний сюжет некрасовской открытки, нуждающийся в некоторых пояснениях. Почему он как о большом успехе пишет в ней о маленькой информационной заметке, посвященной совместному обсуждению критиками и очеркистами литературных портретов Ларисы Рейснер, Джона Рида, Мате Залки и Вацлава Воровского, написанных Исааком Крамовым. Некрасов давно знал Крамова — младшего брата Леонида Волынского, с интересом относился к его критическим работам, всячески старался помочь ему превратить их в книгу, чего они, несомненно, заслуживали. «Было оглашено, — сообщалось в заметке, на которую обратил внимание Некрасов, — письмо В. Некрасова, поделившегося своими мыслями о достоинствах работ И. Крамова. В. Некрасов выразил надежду, что очерки И. Крамова выйдут в свет отдельной книгой». Заметку нам удалось напечатать, потому что в ней совместное обсуждение критиков и очеркистов преподносилось как новая, перспективная форма деятельности творческих секций, но подлинная ее цель, конечно, заключалась в том, чтобы подтолкнуть издание книги И. Крамова. Некрасов это прекрасно понимал.

Поражения и неудачи, как с заметками Некрасова о мемориале в Сталинграде и о поисках сокровищ Дрезденской галереи, были в тогдашней литературной жизни, в общем, делом обычным, удачи — редкостью, вот почему даже такой малый успех, как информация в двадцать строк об обсуждении литературных портретов И. Крамова, очень обрадовал Некрасова.

А теперь ненадолго вернусь к писательскому съезду. После перерыва мы с Некрасовым снова сели рядом, на тех же местах. Помню, как один из выступавших писателей — откуда-то из очень далеких сибирских краев — долго распространялся о том, что у них давние, традиционно прочные связи с литературными центрами страны. «В наших краях подолгу жили такие известные всей стране писатели, как Кюхельбекер, Чернышевский, Короленко, — не без гордости заявил он и добавил с укором, непонятно кому адресованным: — В самое последнее время связи ослабели». Тут Некрасов просто зашелся от смеха: «Не сажают!». Когда закончилось заседание, он вдруг предложил: «А не пойти ли нам куда-нибудь выпить свои сто грамм? Думаю, что мы это заслужили, просидев здесь целый день». Где-то мы пристроились, нашли место. «Не надо называть меня Виктор Платонович, — сказал он. — Мама и друзья зовут меня Вика. Давай сразу на „ты“, потом трудно переучиваться, а, я думаю, мы еще будем встречаться. За это и выпьем».