Суд над судом. Повесть о Богдане Кнунянце

— Стало быть, и черт один, — засмеялся солдат.

Я с трудом разбирал многочисленные рукописные вставки Ивана Васильевича, его мелкий, отрывистый, неряшливый почерк, испытывая суеверный страх, опасливее чувство, точно, ныряя на большую глубину, боялся, что не хватит воздуха в легких. Казалось, что под этим нагромождением папок погребено мое детство и еще более далекое прошлое — вся предыдущая жизнь. В давних бабушкиных записях я узнавал грустные, улыбающиеся, смеющиеся лица близких, знакомых, друзей — постаревшие, поблекшие, а то и вовсе исчезнувшие лица тех далеких, полузабытых лет.

В соседней комнате вскрикивала во сне дочь, бормотала что-то невнятное и утихала.

Временами у меня возникало такое чувство, будто смерть владельца папок опустошила, разорила, распродала с молотка все, что по крохам копилось годами, а теперь никому не было нужно. Почти инстинктивно тянулся за карандашом, чтобы исправить явные огрехи, описки, как если бы они принадлежали мне, пытался устранить длинноты, вставлял или вычеркивал одно-два слова, стараясь сделать фразу более ясной, емкой и выразительной. Словно, слушая знакомую песню, тихо, одними губами, пробовал подпевать.

На самом деле песня была незнакома мне. Ее непривычная мелодия то смущала, то неодолимо влекла к себе. Во всяком случае, в ней бесследно растворялось то мелкое, повседневное, что мучило еще недавно. Мощная воронка истории засасывала утлую мою ладью в иные, не обозначенные на современной карте моря. Катастрофически расползавшийся узел начал затягиваться на глазах сам собой.

Иногда я переписывал отдельные страницы. Так складывались первые главы книги. Нечаянно превратившийся в каторгу труд по монтажу тысяч страниц разностильных текстов не отпускал меня от себя более ни на шаг. Долг, услада, рабство, принудительное лечение — как только не называл я затянувшиеся мои занятия с «Хроникой одной жизни».

Приходилось несколько раз перечитывать записи, а затем, вспоминая, как бы отходить на достаточное расстояние, чтобы увидеть поначалу неразличимое — казавшуюся вблизи безалаберной мозаику цветных пятен.

Одно из таких пятен, сначала размытое, потом все более прояснявшее свои очертания, — двухэтажный дом с галереей. Яркое белое пятно на темном фоне шушинской горы.

Учитель женской мариамян-школы парон [1] Каприель, чей дом стоял ниже и правее, под самыми русскими казармами, в нескончаемых спорах с преподавателем реального училища пароном Хачатряном, жившим неподалеку от бульвара, где большей частью и проходили подобные споры, нередко в качестве последнего довода, как дуло пистолета, гневно устремлял свой длинный указательный палец именно в ту сторону, и его оипонешу было всякий раз невозможно понять, куда именно целит парон Каприель: в трубу собственного дома, в окно казармы или в один из цветочных горшков на галерее высоко стоящего на горе двухэтажного дома.

— В школах нашего города, — говорил парон Каприель, — должно происходить формирование будущих борцов за свободу армянского народа.

Он так напрягал указательный палец, что тот выгибался вверх. И хотя здесь никого нельзя бы не удивить горячностью суждений, опасение окружающих, что парон Каприель может вывихнуть палец, было отнюдь не беспочвенным.

— Разве Шуша — это город? — желчно возражал ему парон Хачатрян.

— А что же, по-вашему, она такое?

— Так, населенный пункт. Крошечная точка на карте, о существовании которой даже не догадывается большая часть человечества.

— И этому человеку, — возмущался парон Каприель, — доверяют воспитывать молодежь!

Их окружала толпа зрителей, что свидетельствовало о некотором интересе гуляющих к существу обсуждаемой проблемы.

— Слишком высокопарно звучит, парон Капрлель. Что значит «доверяют воспитывать молодежь»? Как и вы, я просто работаю учителем.

— Приравнивать высокое призвание наставника к обычной профессии! Ну, это уж вы совсем через край хватили. Не кощунствуйте, парон Хачатрян. Если священный жар не горит в вашей груди, вам не место в школе. Лучшие учителя кладут на алтарь просвещения свою жизнь и свободу. Достаточно вспомнить парона Вагршака. Я больше не буду распространяться на эту тему. Пример доблестного парона Вагршака говорит сам за себя.

Теперь спорщики опустились на скамейку, и палец одного из них продолжал ритмически перемещаться, будто настойчиво отыскивая слабое место в земле, чтобы проткнуть ее насквозь.

— Это не я, а вы через край хватили, парон Каприель. Слышали? Мне не место в школе. Как вам это нравится?

— Я не хотел вас обидеть, парон Хачатрян, и только намеревался сказать об опасной тенденции, которая все чаще дает себя знать. Ведь гибель идеалистических устремлений под натиском… под натиском… Словом, человек не может жить без души, без веры, без бога.

— И ты так считаешь, мой мальчик? — обратился парон Хачатрян к юноше, прислушивающемуся к спору взрослых. — Ты тоже считаешь, что жить без бога нельзя?

— Это возмутительно, — заметил кто-то. — Это безнравственно — впутывать в такие диспуты молодежь.

— Кто он такой? — вспыхнул парон Каприель.

— Мой лучший ученик. В этом году с отличием закончил реальное училище. Поди, Богдан, сядь со мной.

Когда юноша сел, он положил руку ему на плечо и обратился к парону Каприелю:

— Вот все, чего мы можем с вами добиться, парон Каприель. Но вы глубоко заблуждаетесь, утверждая, что здесь, в нашей провинции, мы в состоянии на что-либо повлиять. Если судьба народа и будет решаться, то, конечно, не здесь. Он — лучший из учеников, — привлек учитель юношу к себе. — Однако что из него получится? В семнадцать лет человек являет собой кусок сырой глины, парон Каприель. Не обижайся, мой мальчик, я всего лишь говорю правду.

Семинаристы, важно прогуливаясь по аллеям с палками в руках, ревниво поглядывали в сторону спорящих, поглотивших всеобщее внимание.

— Своим опрометчивым заявлением вы бросаете вызов общественности, парон Хачатрян. Шуша не провинция, а культурный армянский центр.

Парон Хачатрян, казалось, не слушал.

— Так что же ты надумал, мой мальчик? — спросил он у юноши.

— Поеду в Тифлис.

— А как же твой брат-двойничок?

— Вместе поедем.

— Неразлучные по-прежнему неразлучны, — заметил учитель.

— Парой Хачатрян, я к вам, кажется, обращаюсь.

— Слушаю вас, парон Каприель.

— Еще раз повторяю: Шуша — это культурный армянский центр, способный дать армянскому народу достойных сыновей и дочерей. Орлов, которые высоко поднимут знамя армянского народа.

Вот тут-то парон Каприель и направил свой длинный палец в сторону двухэтажного дома с галереей. Десятилетняя девочка, стоявшая подле брата, которого парон Хачатрян усадил на скамейку, с любопытством следила за рукой учителя, описывающего широкую дугу, но не увидела в небе ни орлов, ни знамени. Только ласточки летали над самыми деревьями, и одной из них был, видимо, недавно умерший от туберкулеза соседский мальчик Гули. Он сам говорил, что после смерти превратится в ласточку.

— Чем вы собираетесь заниматься в Тифлисе? — обратился учитель реального училища парон Хачатрян к юноше.

— Будем давать частные уроки.

— Хорошо. А дальше? Заработаете денег, вернетесь в Шушу учителями. Станете учить малышей уму-разуму, будете внушать им, как важно учиться, и пообещаете, что когда они вырастут, то превратятся в орлов. Не так ли?

— Вы злой человек, парон Хачатрян, — не выдержал учитель Каприель. — Вы не верите в будущее армянского народа, в прогресс.

— Я верю только в настоящее, парон Каприель. Спустя полгода парон Хачатрян заболел. Он лег на кушетку, отвернулся лицом к стене, и как ни старались домочадцы отвлечь его от грустных мыслей, парон Хачатрян не захотел взглянуть на них. Он так и умер без веры в будущее, словно бы только затем, чтобы доказать своей смертью справедливость слов парона Каприеля о невозможности жить без веры.