Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Но вернемся к «алферовскому» времени — 1911–12 годам.

В Алферове Вера сделала быстрый набросок Велимира в мордовской шапке ^[37] — «набычившаяся» голова, пристальный тяжелый взгляд исподлобья, приоткрытый рот. На первый взгляд кажется, что Велимир кому-то резко возражает, но чаще ему было присуще такое выражение, когда он погружался в себя, в свои мысли, чувства, быть может, спорил с самим собой…

«Я видела утлые разливы роз… под золотистым южным небом — начиная с опьяняюще-пурпурных до опалово-чайных — далёко разносил нежный ветер их аромат… Но подчас ярче и желанней мне вспоминалось это осеннее поле, с кое-где забытыми колосьями и поблекшими васильками, когда дует чуть леденящий ветер и вдоль туч тянутся черные птицы… а ветер немного мешает идти и откидывает назад волосы…»

«Но все эти радости, эта жизнь вела к одному — жажде творчества, воплощению зримых форм и своих наплывавших образов, но особенно в красках умелость была слаба, карандаш ушел много вперед, завоевал что-то свое, но нужна была постоянная работа, студийная… нужно было проститься со своим царством и ехать работать. <…> Измучившись… я стала просить отпустить меня за границу, в Париж. Силою желания, верою в единственность исхода я убедила Маму… Отец сказал: каприз, результат избалованности и эгоизма. Сестра подхватила. Но все-таки я ехала: мамина любовь слепо подсказывала, что мне это нужно…» ^[38]

1912 год. Париж — «Мекка» молодых русских художников начала XX века, занятия в Академии Витти — частной художественной школе, в мастерской К. Ван Донгена.

«Я бываю в студии на утренних, дневных и вечерних занятиях… Ухожу из дома в восемь. Работаю красками до 1-го часу. Здесь же завтракаю, от часу другая натурщица и другая группа учащихся до 4-х. Затем перерыв и от пяти до 10 вечера я опять на рисовании.

В часы живописи собираются здесь люди со всех сторон света: норвежцы, шведы, испанцы, американцы, сербы, латыши, немцы и русские. <…> И сейчас, когда я вспомнила, на мгновение вспыхнуло восхищение, живое, как тогда, когда из потока перламутровых отсветов, из сбегающей и оковывающей формы линий возникали формы человеческого тела на холсте — это тихая музыка» ^[39].

Сохранился этюд натурщицы в мастерской Ван Донгена: дважды повторенный на одном холсте живописный набросок тонкой словно бы «стекающей» женской фигуры; серовато-розовый перламутровый колорит — фигуры оконтурены темно-буро-красным, на шее модели яркая красная ленточка. Прозрачная, вибрирующая фактура живописи.

В 1913–1916 годах столь же обязательная для художников Италия. Национальные традиции, исчезающие, как «обрывок священной ткани, которая порвана временем… Страстная Пятница …Тихо движется процессия… Проходят знаменосцы… в тяжелых доспехах, блистающих шлемах… Могильные стражи в длинных темных одеждах… Окаменевшее Тело Иисуса Христа, на дланях кровь и на ступнях… Богоматерь в темной одежде…» ^[40]

Италия, старое итальянское искусство, а быть может, еще сильнее — эмоциональное воздействие католического богослужения подвигли Веру на создание мистических христианский фантазий «Древа жизни» и «Мадонны» 1914–1916 годов.

«Древо жизни» — таинственное библейское древо с ветвями, загибающимися подобно семисвечнику и корнями, цепляющимися как лапы за землю. Монах-францисканец в рясе с капюшоном простирает к нему молитвенные руки, а в правой части композиции, поделенной строго на две равные части, — вверху картина причастия, внизу Страшного Суда с ангелами, увлекающими ввысь светлые души, и кроваво-черными фигурами ада. Решенная в очень сдержанных, охристо-коричневых тонах композиция уподоблена фреске, по живописи — немного суховатой, графичной явно тяготеет к «Миру искусства» и кажется реминисценцией тех церковных росписей эпохи Возрождения, которые не могли не поразить молодую художницу в Риме, Флоренции.

«Мадонна» — маленький акварельный эскиз, странная, почти кощунственная перекличка с подобными «Мадоннами с ангелами» старых мастеров. Хор ангелов с пустыми белыми глазами, одинаковым движением рук прикрывает рты, окружая склонившуюся Мадонну в венце Царицы небесной, с раскосыми голубыми прорезями глаз. А младенец Иисус у нее на руках тоже в царской короне — взрослый с такими же раскосыми белыми глазами и короткой бородкой. Переливающиеся полосы голубоватого, лиловатого перламутра в платье и покрывале, темные провалы контуров и фона и словно бы инкрустированные эмалью голубые вкрапления создают впечатление чего-то чудесного, мистического, но скорее языческого чем христианского.

Но рядом вполне традиционное по чувствам, по настроению — трагическое, скорбное «Распятие».

Итальянские этюды 1914–1916 годов. «Везувий» — очень тонкие, столь любимые Верой «перламутровые» оттенки, серебристо-голубая дымка обволакивает конус горы, домики у подножья… «Неаполитанский залив», «Автопортрет», «Итальянская девочка», «Капри. Горный пейзаж»… Сдержанные по цвету, сближенные по тону, написанные свободно, крупными мазками, но уже без былой «мозаичности». Присущий художнице жемчужно-розовый, глухо-серый с вкраплениями зеленовато-синего, реальный и призрачный, верный натуре и таинственно-сказочный цвет.

1916. Возвращение через охваченную Первой мировой войной Европу, через Швейцарию в Астрахань к родителям…

Запись в дневнике Велимира Хлебникова: «10 августа 1916 <…> телеграмма о выезде в Россию Веры» ^[41].

Письмо Веры к Велимиру по приезде в Астрахань. На нем приписка рукой Петра Митурича: «Заграничные шуточные впечатления, письмо к Вите. П.М.».

«Да, я показываю мои произведения и даже хвалю их, если бранят, но если хвалят, как и подобает, скромно молчу, даже имела смелость выставить во Флоренции на выставке 2 работы: огромную голову белого вола, которая мне тогда очень нравилась, но… перед которой бедные флорентийцы подолгу ломали голову… но потом с восторгом находили рога… глаза… и тогда все становилось понятным. Но это, может, потому, что это этюд аль фреско и тут не было ничего преднамеренного. Я стала большой модницей, часто мне не достает модных журналов!! Которые привыкла каждый месяц просматривать и увы! Теперь самое злополучное время для моих новорожденных наклонностей! А башмаки!! Я преклоняюсь, к негодованию других, перед одной парижанкой, моей швейцарской знакомкой за то, что у ней целый шкап башмаков всех цветов. Есть синие, как синька, из тончайшей кожи, бледно-лиловые, оранжевые, клетчатые, одним словом… впрочем, ты не прими все это за совсем, совсем серьезное. Обувь это целый мир — но с чем я приехала, с тем и уехала из Парижа.

Меня дома усиленно наталкивают на зарабатывание (ретушевкой, еще чем-то. Позорнейшим кажется учить кого-то чему-то, какая пугающая гадость!) Я предложила им помещать мои очерки (если не переводы с итальянского), сама еще не знаю чего, в газету. Не написать ли мне гимн, балладу Башмакам, прелестным кожаным башмакам?

Мама подарила мне с большим вздохом „соболька“. Но никак не могу выяснить: имеет ли он еще свою прелесть и ценность. Так как от каждого прикосновения, боюсь, рассыплется — его кожа как древность — мама негодует — я очень люблю теперь меха. Ведь бывают белые песцы? Дома смеются.

Буду рада получить от тебя письмо. Я никак не могу свыкнуться с новой действительностью и совсем растерялась и никогда не была так одна, как теперь дома. Целую Вера. 9, воскресенье.