Мемуары

Другой раз была поставлена «Андромаха». Роль Андромахи играла молодая княгиня Сангушко, только что вышедшая замуж; она была очень приятной и доброй, но немного легкомысленной и брала уроки у одной знаменитой парижской драматической актрисы. Роль Гермионы исполняла другая княжна Сангушко, впоследствии княгиня Нассау. Ореста играл князь Казимир Сапега, бывший потом маршалом Конфедерации 3 мая. Пира играл швейцарец, по имени Глэз, его доверенного — князь Каликст Понинский. Трагедия эта не произвела на меня никакого впечатления. Помню только, что князь Сапега был одет греком, а Глэз — римлянином.

В Варшаве меня часто посылали к воеводе для присутствования при совершении его туалета, как было принято в то время. Когда я отправлялся к нему, меня напомаживали, напудривали, завивали; все это было очень неприятно моей матери, не любившей видеть меня в таком обезображенном виде. Однажды, в день праздника Тела Господня, я отправился к деду. Во дворе у него был устроен временный алтарь, обычно сооружаемый для процессии этого дня. Епископ Нарушевич, любимец воеводы, нес под балдахином Святые Дары. Воевода вышел на крыльцо и присутствовал при благословении Святыми Дарами.

Новый траур омрачил эти годы. Едва только мы стали оправляться от нашей первой тяжелой утраты, как умер мой дед, и все удовольствия прекратились. Он был похоронен в церкви Святого Креста.

Смерть его вызвала всеобщее сожаление. В особенности горевала его дочь, княгиня Любомирская, которая, проживая в Варшаве, не покидала его до последней минуты. Князь Михаил и князь Август, воевода Рутении, были два брата, полвека игравшие большую роль в нашей стране.

Смерть князя Михаила, о которой я упомянул выше, была, по мнению всех, достойна человека его качеств. Я не уверен, однако, не играло ли тут некоторую роль его тщеславие. Он обратился с прощальным словом ко всем домашним и до последней минуты старался показать, что не испытывает ни страха, ни беспокойства.

Воевода же умер просто и естественно. Ежедневно, после обеда, он играл партию в «triset», игру, очень похожую на вист, которую играли всегда вчетвером. Обыкновенно приходил принимать в ней участие и папский нунций. До последней минуты князь оставался верен этой своей привычке и даже, уже очень ослабев, все же заставлял одевать себя, чтобы идти играть. В самый день смерти он, как всегда, поздоровался с епископом Аргетти, который был впоследствии кардиналом, и извинился, что немного опоздал. Так как у него уже начинало темнеть в глазах, то он спросил, почему не зажгли свеч, хотя зал и был освещен, как всегда. В это время княгиня Любомирская находилась в своих покоях во дворце, в припадке ужасного отчаянья, и не могла сойти в зал, где была моя мать со всей семьей. Все в доме, до последнего слуги, собрались в глубоком молчании. Князь, сидевший в кресле для больных, повернулся к доктору Барту, который никогда не отходил от него и спросил по-немецки: Wie lange wird's dauern? (Долго ли это будет продолжаться? (нем.)).

Доктор прощупал у него пульс и отвечал:

— Я думаю, еще полчаса.

Князь извинился тогда, что не может долее составлять партию нунцию, и велел перенести себя в свою спальню, куда за ним последовал и прелат, который тут же, взяв руку князя, стал читать отходную над умирающим. Когда он произнес слова псалма: «Боже мой, Тебе отдаю дух мой», князь сжал его руку и испустил последнее дыхание. Тут поднялись долго сдерживаемые плач и рыдания в толпе, проникнувшей во дворец и окружавшей его.

Затем были приняты меры относительно раздела огромного состояния деда, которое должно было быть разделено на две части. Князь Любомирский, муж дочери воеводы, назначил кого-то со своей стороны, чтобы составить этот семейный договор, а мой отец уполномочил от себя для этой цели Иосифа Шимановского, и все прекрасно устроилось.

В то время, когда умер воевода, отец мой был еще в Вильно, исправляя вторично обязанности председателя суда в Литве. Он горячо отдавался исполнению своих обязанностей. Многих судей упрекали тогда в том, что они неправильно постановляют обвинительные приговоры, либо ради потачки другим, либо из чувства личной мести. Вице-президентами суда были тогда: в Гродно — Швейковский, весьма замечательный человек, а в Вильно — Нарбут, отец девиц, воспитывавшихся в доме моих родителей. Я слышал, что в то время, когда отец служил в суде, возник процесс между одним дворянином и администрацией над имениями моего деда, и дворянин выиграл дело, а князь был признан неправым.

Много говорили тогда еще об одном преступлении, совершенном несколько лет раньше, виновника которого никак не могли открыть. Один совсем особый случай, в 1781 году, навел на нужный след. Подозрения пали на некоего Огановского, который принял священнический сан и находился под покровительством виленского епископа Масальского, хорошо известного своим распутным нравом. Мой отец, бывший тогда председателем, употребил все свое влияние, чтобы привлечь виновного к суду.

Огановский, быстро прошедший все ступени, ведущие к священническому сану, узнав, что ему грозит опасность, скрылся в одном из монастырей, под покровительство епископа Масальского. Отряд солдат, под начальством майора Орловского, служившего в литовской гвардии, шефом которой был мой отец, получил приказ ночью окружить монастырь. Орловскому удалось добиться, чтобы открыли двери, несмотря на отказы монахов. Огановский, которого нигде вначале не могли отыскать, был, наконец, найден в одной из келий и заключен в тюрьму, несмотря на протесты его и монахов. Суд, после весьма долгого и тщательного разбора дела, признал его виновным в убийстве и еще в нескольких других преступлениях, и он был приговорен к смерти и казнен.

Во время службы отца было закончено несколько запущенных старых дел и вообще в судопроизводстве был введен гораздо больший порядок.

В 1782 году отец оставил эту службу и поспешил возвратиться в Варшаву для участия в сейме, открывшемся под председательством воеводы Красинского. Это был первый сейм, на котором я присутствовал.

Вместе с Цесельским я усердно посещал заседания Сената и Палаты послов. Меня поразил серьезный вид князя Любо-мирского, коронного гетмана, который, как мне говорили другие, обладал большим умением поддерживать порядок в заседаниях обеих Палат. Одним из самых важных дел этого сейма было дело о насилии, совершенном над краковским епископом Солтыком, у которого капитул, поддерживаемый князем Понятовским, епископом плоцким, отнял управление епархией под предлогом его слабоумия.

Противомосковская партия защищала епископа, бывшего самым ревностным сторонником Барской конфедерации.

Партия короля и России старалась поддержать и оправдать сделанное насилие. Оказавшись наиболее многочисленной, она одержала победу, собрав большинство голосов.

Представители противоположных партий в очень страстных речах старались доказать, одни — ясность ума краковского епископа, другие — очевидность потери им умственных способностей. Самую красноречивую и сильную речь произнес кастелян Анквич, считавшийся в то время образцовым патриотом и перешедший, некоторое время спустя, в московскую партию. Он пал потом жертвой революции Костюшко; в Варшаве сам народ исполнил приговор, произнесенный над ним.

Отец, проведший целый год в Литве и расположивший к себе население этой провинции, рассчитывал получить в сейме большинство литовских голосов в пользу той партии, к вождям которой он принадлежал, но страх перед Россией и подарки короля побудили литовцев поступить иначе. Большая часть литовских депутатов нашла поводы для того, чтобы избежать неудобного для них по своим последствиям открытого разрыва с московской и королевской партией.

После такого неблагоприятного для нашей партии исхода сейма мой отец решил уехать для осмотра полученных им только что в наследство имений в Подолии и Волыни.

В этом путешествии принял участие и я вместе с братом, Цесельским и Люиллье. Перед нашим отъездом мы с Цесельским отправились с прощальным визитом к князю Любомирскому. Это было мое последнее свидание с ним; он недолго пользовался наследством, полученным его женой, и умер в том же году. Смерть его вызвала всеобщее сожаление. Любомирский занимал дворец, который впоследствии перешел к Тарковскому и который когда-то принадлежал Чарторижским. В нем жила и умерла наша прабабка, Елизавета Чарторижская, урожденная Морштин, которую любила и уважала вся наша семья, воевода и канцлер.