Ротшильды. Их жизнь и капиталистическая деятельность

Глава II. Франкфуртский банкир Майер Ротшильд

Оставив Ганновер и фирму Оппенгейма, Майер опять возвратился во Франкфурт и, имея уже значительный опыт, принялся “делать деньги”, постепенно специализируясь на чисто банкирских операциях. Около этого же времени, в 1770 году, он женился на Гедуле Шницце, еврейке. Получил ли он какое-нибудь приданое – неизвестно; как бы то ни было, его дело разрасталось, хотя этот рост все еще не представлял из себя ничего поразительного. Каким же путем Майер Ротшильд через несколько лет, точно по доброму слову сказочной волшебницы, стал вдруг миллионером и захватил в свои руки почти весь европейский денежный рынок? Послушаем, что говорят об этом другие:

“Все спекуляции Майера отличались осторожною смелостью и потому сопровождались успехом. Во всех своих сделках он выказывал такую честность, такое прямодушие, что его не только во Франкфурте, но и в соседних провинциях стали называть “честным жидом”, вследствие чего дела его расширялись и умножались. Даже сам прежний хозяин его Оппенгейм гордился успехами своего бывшего приказчика и при каждом удобном случае рекомендовал всем с наилучшей стороны франкфуртского банкира Майера-Амшеля Ротшильда”. Во время своих занятий у Оппенгейма Майер познакомился с генерал-лейтенантом бароном Эсторфом, близким другом ландграфа гессенского Вильгельма IX, частное состояние которого достигало 56 млн. рублей. Когда Ротшильд приобрел своими операциями лестную для себя известность, Эсторф, руководствуясь своим опытом и отзывом Оппенгейма, рекомендовал ландграфу Ротшильда как человека, который может быть его финансовым агентом. Ротшильд получил приглашение явиться к ландграфу. Войдя к нему в комнату, он застал его погруженным в шахматную игру с бароном Эсторфом, который выигрывал партию. Ротшильд, не мешая игрокам, стал в стороне, но внимательно следил за их ходами. Наконец ландграф, прижатый к стене искусною игрою своего противника, в отчаянии опрокинулся на спинку кресла и, увидав банкира, спросил его: “Вы умеете играть в шахматы?” – “Не угодно ли вашему высочеству передвинуть вот эту штучку?” – отвечал банкир, указывая вместе с тем и ход в игре. Вследствие этого совета успех перешел постепенно на сторону ландграфа, и он выиграл партию. Тогда он разговорился с Ротшильдом о цели его прихода и остался очень доволен его умом и сведениями, им сообщенными. После этого свидания Майер Ротшильд был назначен придворным банкиром ландграфа гессенского. По уходе его ландграф обратился к Эсторфу и сказал:

– Нет сомнения, вы мне рекомендовали не дурака.

Из многочисленных версий этой темной и все еще таинственной истории я привел самую простую и вероятную. Секрет поразительно быстрого превращения “честного жида” в обладателя миллионов, однако, все еще остается неразъясненным, и несомненно лишь то, что при каких бы то ни было обстоятельствах миллионы гессен-кассельских ландграфов перешли в распоряжение Майера Ротшильда, и он сумел распорядиться ими как нельзя лучше. Если те деньги, которые он получил от отца и приобрел собственными меняльными операциями, можно сравнить с долотом, стамеской и вообще какими-нибудь ручными инструментами, то, увидя в своей кассе гессен-кассельские миллионы, он стал владельцем совершеннейших паровых машин: прежнее ремесло обратилось в громадную фабрику, где вместо грошей вырабатывались сразу целые партии денежного товара – тысячи и сотни тысяч золотых монет.

Майер Ротшильд называл себя торговцем деньгами. Одно из первых правил его деятельности гласило: “Не надо давать деньгам залеживаться; когда только возможно, пускайте их в оборот, и чем большей массой вы их пустите в оборот, тем лучше: 100 талеров не в сто раз “сильнее” одного талера, а в тысячу”. Но чтобы пускать деньги в оборот, надо их иметь, и все таланты Майера, вся его блестящая репутация честного и ловкого финансиста не сделали бы ничего особенного без гессен-кассельских миллионов.

За ними появились другие. В то время у частных лиц в подвалах, в сундуках, в тайниках церквей и монастырских келий хранилось несметное количество залежавшихся денег, золотых и бумажных, особенно золотых. Редкий человек знал, что делать с ними. Большинство, по обычаю средних веков, сидело над блестящими грудами своих цехинов и талеров и лишь любовалось их соблазнительным блеском. Но мысль о том, что залежавшиеся деньги надо пускать в оборот, крепла в голове не одного только Ротшильда. Припомните, какая горячка овладела публикой, когда в начале прошлого века банкир Ло открыл свои операции в Париже и стал менять золото на бумажные ценности, выдавая при этом премию. Богатые и бедные, мужчины и женщины, принцы крови и скромные буржуа потянулись в роскошный дворец искусника, неся свои металлические сбережения и выходя оттуда с банковыми билетами в кармане. Никто не спрашивал себя, что происходит в действительности и как это возможно без всякого труда и усилия получить за 20 франков 25 или 30. Грандиозная беспроигрышная лотерея, открытая Ло, привлекала всех, суля быстрое обогащение, встряхивая и раздражая нервы. Ло сорвался, но те, кто сумел на этом скользком пути проявить больше сдержанности и осторожности, оказались победителями.

Сдержанность же и осторожность были лучшими достоинствами Майера Ротшильда. Ведя грандиозные операции, он всегда доставлял барыш себе и своим клиентам. С удивительной чуткостью он понял, где и на чем можно заработать наверняка, имея кредит и деньги. Он ступил на тот путь финансиста, который вел не только к барышам, но и к политическому значению, он принялся устраивать займы для государств в неслыханных до той поры размерах: гессен-кассельские миллионы, очутившись в его руках, не залеживались. Серия займов началась уже в 1804 году, – тогда Ротшильд одолжил датскому правительству 4 миллиона талеров; ко дню же его смерти долг одного только датского правительства, после новых займов у того же Ротшильда, возрос до 12 миллионов.

Вернее подобного рода финансовых операций, по мнению самого Майер-Амшеля, нельзя и вообразить ничего, с той, разумеется, оговоркой, что не всякое правительство заслуживает кредита, тем более безграничного. Но, ссужая государства деньгами “в пределах благоразумия”, Ротшильд не рисковал ничем. Кроме крупного куша, за комиссию, от 0,5 до 1,5 % со всей суммы, он получал еще и по 6 % годовых с выплаченных им денег. Итак, каждый миллион займа приносил ему ежегодно 60 – 70 тысяч.

К сожалению, мы не имеем возможности подробно описать финансовые операции первого Ротшильда: все совершалось втихомолку, и лишь немногие факты сделались достоянием публики. Наследники же Майера-Амшеля не хотят сообщать ничего иоднажды на настойчивые вопросы одного любознательного корреспондента отвечали следующим категорическим образом: “Господа Ротшильды крайне сожалеют, что не могут сообщить никаких данных об операциях основателя фирмы, так как не сохранилось документов о совершенных им займах и других финансовых операциях, а также не могут доставить и его фотографии по той причине, что он никогда не снимал с себя портретов...” Тем не менее портрет его нашелся, и мы прилагаем его при нашем очерке.

Майер-Амшель умер в 1812 году, не переставая заниматься своими делами вплоть до жестокой предсмертной болезни. Имея представителей своей фирмы во всех важнейших городах Европы, он сам жил безвыездно во Франкфурте, в старом доме, у подъезда которого нередко останавливались кареты министров и даже коронованных особ. Посетителей же вообще было бесчисленное множество, и Майер выслушивал каждого из них лично. Между собой и своими делами он не терпел никаких посредников, сам просматривал все счета, обсуждал все комбинации. Своими миллионами он пользовался более чем умеренно, жил замкнуто и проводил большую часть времени в семье, среди своих сыновей, внуков и внучек – довольно многочисленных. Каждый день после обеда он отправлялся на прогулку, выбирая почти всегда одни и те же улицы. Между прочим, у него было правило помогать каждому встретившемуся по дороге бедному, что доставило ему огромную популярность среди франкфуртской нищеты. Но особенно могли ликовать по поводу его успехов евреи. Пользуясь своим значением при дворе ландграфа, он постоянно защищал их интересы и даже выхлопотал им равноправие с христианами. Но и в этом деле он поступал с обычной своей сдержанностью: он терпеливо выжидал момента и затем бил наверняка; даже еврейская конституция появилась лишь за год до его смерти. О его проницательности ходят совершенно легендарные слухи. Уверяют, например, что он никогда не верил в продолжительность наполеоновского могущества, говоря на своем финансовом жаргоне: “Акции императора стоят гораздо ниже, чем за них платят”. В то же время он постоянно вел упорную, хотя и невидимую, борьбу с Наполеоном – на родном своем поприще, разумеется. Он поддерживал займами правительства, враждебные французскому, например, Данию, Кассель, Австрию; крупнейшие дела он вел с Англией – этим главным врагом Наполеона. Неужели же у него были политические симпатии, неужели “честный жид”, выбравшийся из мути и грязи франкфуртского еврейского квартала и достигший положения миллионера, почувствовал какую-нибудь и особенную симпатию к тому или иному христианскому правительству? Едва ли. Майер-Амшель мог любить Франкфурт, как свою родину, как постоянного свидетеля своих успехов, мог чувствовать благодарность к ландграфам гессенским, поставившим его на ноги, но чем был для него остальной мир? – Ареной борьбы, куда он высылал своих солдат – миллионы, ежедневно убеждаясь, что их могущество не меньше, чем могущество настоящих армий.