В семнадцать мальчишеских лет

— Так то ж разбойники…

— Разбойники тоже люди. Как и мы с тобой. Я вот погляжу, погляжу, да и…

Не сказал брат, что он сделает, но и так понятно: в разбойники уйдет. Ему — что, большой, все может делать. А Сережка с мамкой останется — как хочешь, так и живи… Горько стало ему, колючий комок застрял в горле. Сережа потянул в себя воздух и неожиданно всхлипнул.

— Ты чего? — спросил Виктор.

— Ничего, — ответил Сережа и укрылся тулупом.

Потом украдкой выглянул: все еще сидит брат в проеме, вниз на город смотрит, о чем-то думает.

А Витя все думал о Шмарине. Все знают, что Кузьма — плохой, жадный человек. Но почему никто не смеет и пальцем против него пошевелить? Словно царь какой-то. Вот сговориться бы и перестать бояться: что он один сумел бы сделать против всех? Ничего!

Тихий, темный, невидимый городок лежит внизу, на дне долины. Все меньше и меньше становится огоньков, люди ложатся спать. Только в одном доме ярче, чем в других блестят окна, даже на темную поверхность пруда положили светлые золотистые полосы. Там оно, паучье гнездо, шмаринский дом. Сидит, поди, богатство свое пересчитывает…

Ненавидит Виктор Дунаев Кузьму Шмарина, люто ненавидит. Как вспомнит тот черный день, когда на их улицу прискакал верховой с прииска Пудового, — зубы невольно стискиваются от злости, кулаки сжимаются…

Мать укачивала маленького Сережку. Он, Витя, сидел на завалинке, выстругивал кнутовище обломком ножа. Верховой подъехал вплотную к окну и, не слезая с лошади, застучал. Выглянула Анна Михайловна. Смахнув пот со лба рукавом, верховой отвел глаза в сторону и каким-то глуховатым голосом сказал:

— Слышь-ка, Михайловна, не тревожься больно-то. Может, еще ничего, обойдется. Завалило в шахте твоего-то Николая…

Услышав страшную весть, мать заметалась по дому. Витя не сводил с нее глаз. Анна Михайловна почему-то схватила висевшую на гвозде у двери шубенку и торопливо стала ее надевать, хотя на улице стояла июльская жара. Опомнилась, с недоумением посмотрела на шубенку, сбросила ее и подошла к кричавшему во весь голос Сережке:

— Да замолчи ты!

Верховой выпил большой ковш воды, наказал Виктору раздобыть подводу, увезти мать на прииск и ускакал под гору, к Шмарину.

Длинна, ох, как длинна была глухая лесная дорога! Мать то плакала, вытирая слезы уголком головного платка, то кричала на Витю, требуя, чтобы он гнал лошадь, то сидела, оцепенев, как каменная. На ее руках лежал Сережа, смотрел в небо затуманившимися глазами и беззвучно открывал и закрывал рот — накричался.

Землянки на прииске оказались пустыми — старатели бились под землей, пытаясь спасти механика. У шахты стояло двое воротовщиков и приказчик Зюзин. Склонившись, они прислушивались к звукам, доносившимся из-под земли.

— Жив ли, ребятушки? Жив ли, миленькие? — спрашивала мать мужиков.

— Не знаем, тетка, ничего не знаем, — сказал Зюзин. — Отойди-ка в сторонку, не путайся тут…

Анна Михайловна послушно отошла и повалилась на груду пустой породы. Сережка был на руках у Виктора, и он едва упросил мать накормить малыша. Почмокав грудь, маленький снова закричал: молока не было. Кто-то из воротовщиков принес хлеба, и Витя, разжевав мякоть, давал брату. Мать, ничего не понимая, тупо смотрела то на них, то на шахту…

К вечеру приехал Шмарин. Оглаживая длинный клинышек рыжеватой бородки, он походил по прииску, заглянул в устье шахты, отвел в сторону приказчика:

— Не то поешь, Зюзя! Крепи хорошие были. Сказано тебе — хорошие крепи, значит, хорошие. Горному надзору не болтни! Смотри у меня!

Потыкал тростью в землю и как-то бочком подобрался к матери:

— Не горюй, баба, пенсион дам, проживешь как-нибудь. Твой-от сам виноват: чего под землю полез? Раз ты механик — сиди себе у машины, куда не просят — не суйся…

Мать посмотрела на него и вдруг протяжно застонала, поняв, что отца в живых уже нет.

Николая Дунаева подняли через сутки, к полудню. Он был мертв…

Обещанного пенсиона Шмарин не дал.

— Какой тебе, баба, пенсион, когда сгинул по своей причине? Хоть у кого спроси — не положено.

— Кузьма Антипыч! — всплеснула руками мать. — Так ведь мужики сказывают — крепь слабая была. Не его — другого бы задавило…

— А ты слушай мужиков, слушай! Они тебе наговорят. Я-то поболе мужиков знаю — хозяин на шахте… А пенсиона не дам: ты, бабонька, еще молодая, прокормишься.

— Ребятишки у меня, Кузьма Антипыч, — молила Анна Михайловна.

— Подрастет старшой — определю к делу. В лавку ступай — пуд муки велел насыпать.

Судиться мать не стала: что толку? Заделалась домашней швеей, ходила по квартирам богачей, стала искусной портнихой. Местные дамы уже и обходиться без нее не смогли. Прозвали ее Аннушкой-швеей.

Очнувшись от раздумья, Виктор посмотрел в ту сторону, где под тулупом мирно посапывал брат. Любил и жалел младшего — в трудную пору начал жить. Близки они были тогда оба к бесприютной сиротской жизни — с трудом оправилась от удара мать, спасибо соседкам, помогли ей…

Витя укутал братишку тулупом и прилег рядом. Хоть бы скорее подрастал, что ли…

Сон не шел, и Виктор приподнялся на локте, еще раз выглянул в проем сеновала. Огни в городе погасли, и только один, все в том же шмаринском доме, продолжал гореть. «Все еще считает, жадоба!»

На улице было тихо, так тихо, что слышалось, как в соседнем доме кто-то всхрапывает во сне. На той стороне улицы заплакал ребенок, и тотчас женщина начала напевать негромко и сонно. Вдали лаяли собаки, лаяли с остервенением, злобно…

Огонек в особняке Шмарина погас. «Отсчитался!» — пробормотал Витя, натянул на уши дедов тулуп и уснул…

Так рассказывал Сереже Виктор позже, через несколько лет, когда уже работал на заводе, стал красногвардейцем.

Глава 4

Как живут богачи

И все-таки Дунаевы пошли на поклон к Шмарину.

Виктор подрос, и Анна Михайловна решила просить золотопромышленника выполнить обещание.

— Не попущусь! — твердила она. — С какой стати? Нам, бедным, с Кузьмы только и брать.

— Не надо, мама! — возражал Витя. — Ничего не сделает. Зря только кланяться будем.

— С поклона голова не заболит…

Анна Михайловна настояла на своем. В воскресенье надела на ребят чистые рубахи, принарядилась сама, и они отправились.

Жил Шмарин на другой стороне пруда, недалеко от плотины, в большом, двухэтажном доме. В трех флигелях, построенных во дворе, обитала многочисленная родня и прислуга.

Парадным ходом Дунаевых не пустили. Выглянувший на стук толстый и важный человек молча погрозил им пальцем и тут же захлопнул тяжелую дубовую дверь.

Такая встреча расстроила Анну Михайловну, но упорства не сбавила. Она взяла ребят за руки и повела их к чугунным решетчатым воротам. За ними был двор, выстланный большими гранитными плитами. Здесь все прибрано, чисто, в щелях между плитами щетинились пучки зеленой травы. Карету с дворянским гербом мыл здоровенный рыжий кучер. Поздоровавшись, Анна Михайловна назвала его Степаном Петровичем. Степан Петрович неприязненно посмотрел на Дунаевых опухшими глазами и даже не кивнул в ответ.

Из этого двора они прошли в другой, черный двор, — и словно очутились в другом мире. Повсюду темнели лужи вонючей жижи, лежали кучи навоза, к крыльцу можно было добраться только по дощатым мосткам. Из большой помойной ямы несло тошнотворно-сладким запахом.

Вошли в кухню, заполненную клубами пара и едким чадом. У порога худая, с выбившимися из-под платка седыми волосами старуха полоскала в лохани тарелки. Вода была грязная, жирная, в ней плавали объедки пищи. Толстая кухарка в белом переднике и белом колпаке, позевывая, равнодушно наблюдала за работой судомойки.

Она отодвинулась в сторону, освободила место на лавке и кивнула Анне Михайловне:

— Проходи, Аннушка, милости просим. Раненько пожаловала, обождать придется… Твои сыночки-то? Ишь, какие славнущие! Пирога хотите, ребятки?

Ребята наотрез отказались: такой грязи навидались, что никакие пироги в рот не полезут.