Вернадский

Когда директор ввел в класс новичка и, представив его, ушел, никто не бросился к Володе с расспросами и советами, никто не донимал его косыми, любопытными взглядами, потому что этого не сделали ни Краснов, ни Ремезов, ни Энрольд, ни Зайцев – вожди класса.

Когда к концу первого дня новичок свыкся с лицами, с классной комнатой, с коридорами, к нему подошел мальчик с овальным, смуглым лицом, с блистающими глазами. Он сказал:

– Здравствуй, Вернадский! – и назвал себя.

Это был Андрей Краснов, самый оригинальный представитель индивидуальностей, подобравшихся в классе. Его медленные, но какие-то нервные движения, ясная красивая речь понравились Володе. Новый знакомый сразу заговорил с ним о прошлогоднем полете Тиссандье на воздушном шаре, описанном воздухоплавателем. Тиссандье первым в мире видел образование снега на больших высотах, и новый знакомый говорил, как он хотел бы сделать какое-нибудь открытие, найти или увидеть первым что-нибудь новое, невиданное.

Вспоминая годы юности, Владимир Иванович заметил о Краснове, что «он всегда был одной из тех натур, для которых обсуждение своих мыслей и планов и их развертывание перед другими являлось одной из форм творческого мышления. Об этих планах он мог говорить часами, и здесь, в беседе, у него рождались и формулировались мысли и желания».

При этом он откидывался назад, и очень своеобразно и высоко подымалась его голова.

Не прошло и одной недели, как новичок уже чувствовал себя своим в классе, знал по именам и фамилиям всех товарищей, а к концу года был уже другом Краснова и его, несомненно, талантливых и умных друзей – Ремезова, Энрольда и Зайцева.

Даже в столичной гимназии преподавание тогда в общем стояло низко, несмотря на привлекательность отдельных учителей, умевших преподавать и любить свой предмет. Несчастье крылось в самой программе обучения. В классических гимназиях большая часть времени тратилась на древние языки, латинские и греческий. Преподаватели этих языков по большей части не умели говорить по-русски. Они набирались из чехов, из немцев, держались строжайшим образом программ, и прекрасный мир Греции и Рима представал ученикам в искаженном и неприглядном виде. Таковы в первой гимназии были чех Ф. Зборил и немец Э. Кербер. Чуждые России, они только добросовестно выполняли предписания начальства, столь же, как и они, чуждого интересам страны, которой управляли. Такие преподаватели калечили не одно поколение Краснова и Вернадского, Зайцева и Ремезова. Но, к счастью, в тех же гимназиях шла большая духовная жизнь, независимая от гимназического преподавания, скрывавшаяся в недозволенных формах кружков, обществ, землячеств.

И в классе Вернадского существовал интерес ко всем областям знания и искусства, в том числе и к народам древнего мира. Энрольд читал классиков в подлиннике, Краснов увлекался Геродотом, Зайцев весь ушел в химию; тихий, не приспособленный к жизни Тюрин был поглощен математикой.

Вернадский очутился среди друзей, очень похожих на него самого, и замкнутая его натура постепенно раскрылась. Увлеченный историей Украины, он заразил своим увлечением Краснова и Кульжинского. После зимних каникул все трое по мысли Володи взялись писать историю Владимира Волынского.

В детский мир вторглась русско-турецкая война. Каждое поколение испытывает странное чувство удивления при первых сообщениях о начинающейся войне: кажется невероятным, что и сейчас, в их время, люди еще могут стрелять друг в друга, колоть штыками, взрывать бомбами. Та война отличалась жестокостью, но самое страшное было для Володи в небольшом рассказе Гаршина. Володя прочитал его раньше всех. Толстая книжка «Отечественных записок» со знаменитым рассказом «Четыре дня» не скоро вернулась домой. Теперь класс до самозабвения увлекался журналистикой. Краснов предложил делать рукописный журнал «Первый опыт», но Володя туда ничего не написал. Он боялся состязаться с Красновым, который в это время уже писал стихи.

Одно из стихотворений посвящалось Вернадскому и начиналось так:

Скажи мне, сердце патриота,

Зачем так сильно ты грустишь?

По форме и настроению оно шло от лермонтовского: «Скажи мне, ветка Палестины, где ты росла, где ты цвела», только что заучивавшегося в классе наизусть. Но содержание тут было совсем иное. Краснов грустил о том, что Россию захватывают изнутри немцы, которым помогает правительство, а русское общество не видит этой опасности и молчит.

Принес ли мысль о немецкой опасности мальчик из дома отца, казачьего генерала, или сам на нее набрел под влиянием войны, Вернадский не знал, да и не спрашивал.

Вспоминая о друге своей юности, Владимир Иванович говорил, что Краснов являлся самым ярким носителем того духа точного наблюдения и любви к природе, который был совершенно выброшен программой преподавания. Уже в четвертом и пятом классах он обладал знанием окружающей природы, любил и умел наблюдать насекомых, определять растения. Ранней весной начинались его поездки в Шувалове, Удельную, Парголово вместе с Евгением Ремезовым.

Для Вернадского такие стремления товарищей были новы. Его собственные интересы на ранней поре развития сосредоточивались на истории, географии, философии, религии, славянских языках.

И в те годы, когда под влиянием друзей уже просыпались в душе инстинкты натуралиста, Вернадский нередко отдавался истории. Как-то он прочел в «Русских ведомостях» корреспонденцию под заглавием «Голос из Угорской Руси». Корреспондент, взывая к русским братьям, рассказывал о притеснениях со стороны венгров. Сообщение произвело сильное впечатление на юношу, и он начал писать статью «Угорская Русь с 1848 года».

Работу эту Вернадский не закончил, но и в том виде, как осталась, она интересна. Поражают осведомленность автора в литературе по взятой теме и независимый от нее собственный взгляд на события и исторический процесс.

Тут сказывалось очевидное влияние отца. До последних дней жизни в библиотеке Владимира Ивановича хранилась одна книга с надписью: «Милому Володе от отца на память».

Это книга О. О. Первольфа, профессора Варшавского университета, много писавшего о славянской взаимности. Она называлась «Германизация балтийских славян». Множество отметок, сделанных рукой сына, свидетельствуют, что он читал книгу и отзывался на идеи автора. Но когда в результате скрестившихся влияний – дома и гимназии, сын попросил подарить ему в день именин сочинение Дарвина «О происхождении человека» на английском языке, отец не сразу исполнил его желание. Он подарил ему другую книгу, и, только увидев, как горько обижен юноша, Иван Васильевич принес ему Дарвина и написал на ней: «Любимому сыну».

«Странным образом, – говорит Владимир Иванович, – стремление к естествознанию дала мне изуродованная классическая гимназия благодаря той внутренней, подпольной, неподозревавшейся жизни, какая в ней шла в тех случаях, когда в ее среду попадали живые, талантливые юноши-натуралисты. В таких случаях их влияние на окружающих могло быть очень сильно, так как они открывали перед товарищами новый живой мир, глубоко важный и чудный, перед которым совершенно бледнело сухое и изуродованное преподавание официальной школы».

В жизни Вернадского роль такого юноши-натуралиста сыграл Андрей Николаевич Краснов. С ним у Вернадского начались весенние и осенние экскурсии в окрестности Петербурга, ловля жуков и бабочек, поиски редких растений. С Красновым впервые начал Володя заниматься химией, делая опыты, нередко кончавшиеся, к ужасу домашних, взрывами благодаря нетерпеливости экспериментаторов.

Кружки существовали, расстраивались, возникали вновь и снова распадались в результате самого течения жизни.

«Но это общение, – писал много лет спустя Владимир Иванович, – было очень полезно и дало нам всем много, так как в свободной беседе здесь сталкивались люди очень различных мнений и настроений».

Не многие из товарищей Вернадского и Краснова могли сделать в жизни все то, на что были способны. Часть их ушла в наживу и карьеру, другие рано умерли, как Энрольд и Дьяконов. Умер вскоре после окончания университета Тюрин. Студентом умер и Зайцев. Они уходили из жизни неразгаданными натурами, но общение с ними не прошло бесследно, как не проходит без следа столкновение со всякой личностью, не вмещающейся в общие рамки.