Карантин

Надвигался вечер; надо было устраивать Ксюшину постельку (она лежала на моей). Для неё была отведена крошечная младенческая кровать. “А побольше у вас нет?” – спросила я нянечку. “У нас все дети-дошкольники на таких спят”. – “Странно…”

Но мало того, что она была Ксюше коротка, она была ещё и страшно зловонная. Я подняла дырявый пододеяльник, игравший роль простыни. Под ним – насквозь мокрая от мочи, засыпанная мусором клеёнка. Скинув двумя пальцами всё это на пол, я обнаружила насквозь мокрый матрац. Это было уже слишком!

Потащила всю эту мерзость нянечке и стала требовать взамен сухое. Наконец, что-то откопали в ворохе совершенно жуткого пятнистого старья. Мне вручили так называемый “новый”, так называемый “хороший” матрас. “А он не заразный?” – “Не-е… Их прожаривают”, – сказала нянечка. Кто и где их “прожаривает”, что они остаются мокрыми, это осталось тайной.

Этот был посуше, хотя источал всё тот же тошнотворный запах. Этим же запахом – непросыхаемой детской мочи – были пропитаны обе наши подушки. И наощупь тоже были влажными. (Только дня через четыре просохли и слегка выветрились).

А поздно вечером нянечка пошла шуровать по отделению тряпкой с хлоркой. Караул!… Первые дни запах мочи и хлорки буквально сводил меня с ума. А потом… я привыкла.

Итак, наступил первый вечер в больнице. Ксюша уже выплакала все слёзы после введения сыворотки. Уже мы прочли несколько раз нашу любимую книжку про обезьянку Тото. И надо было укладывать Ксюнечку спать, но вот беда – она так за весь день ничего не съела и не выпила. Только вчера чашку чая. За двое суток – чашку чая! И несколько сухариков. Что делать?

Врачи грозили капельницей. Это было ужасно. Они говорили: “Всё зависит от вас, мамочка. Вы должны её отпаивать: по ложечке, по глотку. И вести учёт: сколько выпила за сутки, сколько выделила”.

Услыхав про капельницу, Ксюша здорово испугалась и со страху высосала апельсин. После чего забылась тяжёлым сном. Кровать ей была коротка, она лежала, поджав ножки. Дышала шумно: хрипела на всю палату. Было страшно. Господи, помилуй! Господи, помилуй мою девочку! И моего мальчика!… Мысленно призывала всех своих любимых святых и молила их о помощи.

Погасила свет, прилегла на свою койку, слушала Ксюшино дыхание… Было мучительно холодно; то ли действительно холодно, то ли меня знобило от усталости: ведь я не спала уже пятую ночь. С тех пор, как заболел Антон.

Замёрзнув окончательно и боясь, что Ксюнечке тоже холодно во сне и она простынет, я решила встать и отправиться на поиски дополнительных одеял. Было одиннадцать часов вечера. Я вышла в коридор – и увидела Колю Шастина. Он сидел неподалёку от нашего бокса в старом кресле. В докторском халате, со стетоскопом в руках. Спокойно так и естественно – как будто это и есть его место – рядом с нашим боксом. “Ну, вот, галлюцинации уже от недосыпа…” – подумала я устало. “Это ты, Коля? Или мне чудится?” – “Я, я… А мне сказали, вы уже спать легли”. – “Ксюня-то спит. А я – слушаю… Неужели я могу спать, когда она ТАК дышит?”

Мы вошли в бокс, не зажигая света; и Коля во тьме послушал Ксюшино сердечко и Ксюшин пульс. “Частит…” – сказал он. Послушал её шумное хриплое дыхание… Сказал: “Хочу дождаться дежурного врача и поговорить с ним: что и как они уже сделали, и что собираются делать”.

Мы опять вышли в коридор. Нянечка выдала два одеяла. Одним я прикрыла Ксюнечку, в другое закуталась сама. Бил озноб. Шёл двенадцатый час ночи. Врача всё не было. Дежурная сестра сказала, что врач внизу, в приёмной: привезли очень тяжёлого ребёнка. Коля сказал, что он всё равно его дождётся.

Мы сидели в продавленных креслах у дверей нашего бокса. “Хотел ещё забежать к Антону, – сказал Коля, – поглядеть, как он там. Но, наверное, уже не буду его тревожить, слишком поздно.” – “Да, пожалуй, не надо, пусть спит”. – “И тебе бы уснуть”. – “Уснуть?! Ты смеёшься?” – “Какой уж тут смех. Но тебе действительно нужно уснуть. У тебя впереди очень трудные дни. И ночи. Тебе нужны силы.” – “Я боюсь спать. Я так давно не спала, что мне кажется: я могу отключиться”. – “Не бойся: ты её не проспишь”. – “А вдруг?…” – “Я тебя уверяю: ты будешь вставать к Ксюше каждые пятнадцать минут. А между вставаниями всё-таки спать. Это необходимо вам обоим: чтобы ты была в форме. А проспать Ксюшу ты никогда не проспишь. По себе знаю: когда настроен на ребёнка – слышишь его даже во сне. Когда я в реанимации работал – бывало, уснёшь ненадолго, но и во сне слышишь дыхание и даже пульс ребёнка!” – “Ты знаешь, Коля, я знаю в этой жизни одного живого святого”. Он живо поинтересовался: “Кто ж сей?” (Так сказал бы Антоша, это его выражение).

– Да вот он, передо мной, – сказала я.

Коля засмеялся: “Я – самый обыкновенный человек”. – “Ну, да. Самый обыкновенный святой”.

Я подумала о его жене и о его трёх детках… Впрочем, детки уже наверняка спали. А жена… она ведь знала, за кого она выходит замуж. Коля всегда был таким. И если бы он вдруг стал другим – это был бы уже не Коля Шастин.

Но это был именно Шастин, и он дождался-таки дежурного врача и представился ему: “Коллега из Филатовской”.

Дежурный врач (всё тот же, что принимал нас) был очень усталый и немногословный: “Дифтерия – без всяких сомнений, это видно и без мазков. Осложнённой формы: зева и носоглотки. Состояние ребёнка средней тяжести. Но – пока ничего угрожающего. Произведено вливание сыворотки. Нет, в капельнице нет пока необходимости. Второго вливания, думаю, не понадобится”. – “Меня беспокоит сердечко, – сказал Коля. – Пульс частит…” – “Но ведь в пределах возрастной нормы”, – устало сказал врач. Лицо у него было совершенно измученное, и мне его было жалко. Он пошёл по коридору, сильно сутулясь и странно, по-журавлиному, сгибая колени. Остановился. Оглянулся. Они с Колей вопросительно посмотрели друг на друга. “Вы хотели ещё что-то спросить?” – “Я думал, вы хотели ещё что-то сказать”. – “Нет, нет…” – устало сказал дежурный врач и пошёл дальше своей журавлиной походкой. Он был ещё молодой, Колиного возраста, а голова – совсем седая…

– Ну, видишь, – сказал Коля, – второй раз сыворотку вливать не будут.

– Дай-то Бог… Уж очень она кричала.

– Да, это больно. Так обещай мне, что ляжешь и поспишь.

– Обещаю, Коля. Ну, пока! Езжай, тебя дома ждут. Спасибо тебе.

– Звони, если вдруг что.

– Ладно.

Я постояла у тёмного окна, пока машина Шастина не пронеслась вихрем мимо и не скрылась во тьме больничного парка. Невероятный, блаженный…

Вот уже двенадцать лет Коля Шастин опекает нас. С той самой осени, когда я привезла шестилетнего Антона с нарывающим пальцем в травмапункт Филатовской больницы…

И палец вылечили, и подружились с чудесным доктором. Вот как повезло в жизни. С тех пор чуть что – сразу звоним Коле. Кому же ещё?

Потомственный врач. В четвёртом поколении. И, как раньше земские врачи лечили всех и всё, так и наш Доктор приходит на помощь во всех экстренных случаях. Кстати, если бы он не нашёл мне приличный роддом, когда настал срок появиться на свет Ксюнечке, – неизвестно, что с нами было бы. Скорее всего, мог бы повториться 85-й год – когда я вышла из роддома одна, и ещё два года залечивала раны после “услуг” советской бесплатной медицины…

Коля Шастин – доктор от Бога.

После того, как в нашей палате побывал Шастин и оставил часть своей ауры, – здесь было уже не так страшно.

Итак, мы в больнице. У Ксюши – дифтерия. Антоша – в соседнем корпусе, тоже ещё тяжёлый…

Шастин уехал на своей машинерии, старой допотопной “Волге”. Вдруг стало страшно за него: как он на ней так гоняет? И когда мы днём ждали его, а он не появился, – мерещилась авария, всякие ужасы… Слава Богу, ничего не произошло. Но вот опять стало за него страшно. Мне вообще страшно за всех наших друзей, которые гоняют на машинах. Машина – это постоянный риск. Если бы Гавр ездил на машине, я бы за два дня поседела, а на третий – сошла с ума от переживаний.