Книга прощаний

Не медведи, не львы, не лисы,

Не кикимора и сова –

Были лица – почти как лица,

И почти как слова – слова.

Когда торжествует такая логика, нормальная – бессильна. И не важно, что «деньги», которым вроде бы позавидовал (?) Нагибин, это, наверное, те самые, что Галич, исключенный отовсюду, лишенный работы и заработка, получал от друзей или за продаваемые книги. А мир, обретенный «в придачу»… Перед глазами стоят документальные кадры шведского, что ли, или норвежского фильма: Галич с какой-то эстрады сквозь непочтительный шум полувыкрикивает свое «Когда я вернусь…», а вокруг шевелится, жует, не слушает чужой, в большинстве темноликий люд…

Что же до «мародера» – да ведь это означает просто: художник! Заставляющий нас поверить в сопричастность кгероям, в коих он вжился («Эмма – это я»), настолько, что, когда вышла первая книга Галича – разумеется, там, – аннотация сообщала: автор провел в ГУЛАГе двадцать лет. Помню, Галич, смущенный, советовался с наивной беспомощностью: как быть?

– Да никак! Не давать же опровержение в «Правду».

Любопытно, однако: и за завистью, и за «мародером» было нечто объединявшее раздраженных превращением Галича с теми, кто, наоборот, восхитился, – недоумение. «Все-таки это невероятно».

Еще в 1964 году «Краткая литературная энциклопедия» могла сообщить: «Галич Александр Аркадьевич (р. 19. X. 1918, Екатеринослав) – рус. сов. драматург. Автор пьес (таких-то и таких-то, самая популярная – водевиль «Вас вызывает Таймыр», сочиненный в соавторстве. – Ст. Р.)… Г. написал также сценарии кинофильмов (опять же – больше других помнятся «Верные друзья» и «На семи ветрах». – Ст. Р.)… Комедиям Г. свойственны романтич. приподнятость, лиризм, юмор».

И – то, что нынче кажется именно юмором, правда, черным: «Г. – автор популярных песен о молодежи».

Да, была, например, такая, на всеобщих устах: «Протрубили трубачи тревогу… До свиданья, мама, не горюй, не грусти…» Что сам Галич вспомнит потом иронически и печально:

Романтика, романтика

Небесных колеров!

Нехитрая грамматика

Небитых школяров.

И вот по одну сторону – благополучный в общем-то драматург; по крайней мере, так выглядело на поверхности, куда не доносились скрипы и стоны запрещенных спектаклей, изувеченных пьес, задушенных замыслов. Но это – где-то там, в неразличимой для публики глубине, а на виду: киношник, водевилист, светский щеголь и «шмоточник», баловень, бонвиван, острослов, без кого не обходились элитные сходки театрально-литературно-кинематографической Москвы.

А по другую сторону – автор мгновенно и опасно прославившихся песен – уже без «романтич. приподнятости».

Поднадзорный диссидент, друг и сподвижник Андрея Сахарова. Наконец, эмигрант…

Верней, наконец– это дурацкая гибель от электрошока, естественно породившая слухи: «там» уверяли, что не обошлось без длинных рук КГБ, в отчизне валили на ЦРУ, которому уже стал не нужен данный жалкий предатель и клеветник.

Правда, вот что говорит дочь Галича Алена:

«В тот день, выходя из офиса парижского корпункта «Свободы», папа сказал Синявскому, что пошел покупать радиоантенну («Плохо прослушивается Москва»). Пришел домой. Его последние слова были обращены к собиравшейся в магазин жене: «Скоро услышишь необыкновенную музыку». Когда она вернулась, он лежал на полу, сжимая обугленными руками усы от антенны… Следствие шло неделю и квалифицировало смерть как «несчастный случай на производстве», якобы от удара током не выдержало сердце. А дальше идут сплошные загадки… Руководство «Свободы» поставило перед Ангелиной Николаевной (по Нагибину – «Анькой», по нашему дружескому обиходу – Нюшей. – Ст. Р.) вопрос ребром: если она признает эту смерть несчастным случаем, получает пожизненную ренту, если следствие продолжат, не получит ни франка, из квартиры выселят. Что ей оставалось делать?

– Зачем «Свободе», – спрашивает Алену журналист, – понадобилось заминать это дело?

– Непонятно… Я знаю одно: Ангелина Николаевна в несчастный случай никогда не верила.

– А какова ваша версия?

– За полгода до этих событий в почтовый ящик дома на Бронной подбросили анонимное письмо: «Вашего сына Александра хотят убить». Об этом мне рассказывала сама бабушка, об этом писал в своей книге академик Сахаров, который держал это письмо в руках.

На одном из вечеров памяти отца ко мне подошел профессор мединститута Маслов и сказал, что от такого удара током отец погибнуть не мог («тряхнуло бы слегка, и все»), тем более не могло быть обугливания рук. То же самое подтвердили многие криминалисты»…

Дочь говорит, что провела «собственное расследование»; я, разумеется, нет, потому осторожничаю в выводах,все же склоняясь к тому, что гибель была обыкновенной – или необыкновенной – нелепостью.

Не говорю уж об эпидемии подозрительности, согласно которой и Есенина, мол, убили, и Маяковского, и даже Блок, по утверждению Владимира Солоухина, был отравлен какими-то инородцами (что, помимо пренебрежения фактами, до чрезвычайности упрощает драму несовместимости художника с чуждой ему реальностью или с собственной совестью, сводя все к частной воле конкретных злоумышленников). Даже отнюдь не настаиваю на той версии, о которой пришлось узнать вскоре после гибели Галича: его друг, редактор «Континента» Владимир Максимов, как, вероятно, и коллеги по радиостанции «Свобода», с помощью адвокатов немало сил положили, чтоб доказать вмешательство «несчастного случая» и тем самым заставить компанию (кажется) «Грюндиг» платить ренту вдове. (А компания, наоборот, защищала свою репутацию и свой карман; ее юристы доказывали, что виной техническая неграмотность и неосторожность жертвы.) Слава Богу, победили первые, и Нюша не осталась, по крайней мере, нищей.

Может, было так, может, иначе – вряд ли это уже имеет значение, но версия о тайном политическом убийстве способна, повторюсь, упростить, едва ли не опошлить сущность трагедии. Галич был не нужен – ни КГБ, ни ЦРУ, как становится не нужен подобным структурам художник, если он не является или перестает быть фигурой политической. Что произошло с Галичем в эмиграции – тут советская власть действовала с точным расчетом.

А относительно невозможности погибнуть «от такого удара током»… Что тут сказать? Увы, приходится допустить правоту Нагибина по крайней мере в одном смысле: «человек больной, надорванный пьянством, наркотиками…». Что было, то было.

Теперь мне самому странно, что о зависимости Галича от наркотиков я при его жизни не подозревал; друг Саши и мой добрый знакомый, замечательный нейрохирург Эдуард Кандель, помнится, даже удивился моей неосведомленности: как возможно было об этом не знать? Но – не знал.

Как-то, когда с Галичем случился очередной сердечный приступ (кстати, как говорили, к морфию он приобщился как раз в результате первого из своих инфарктов, коих,'по счету Нюши, было аж шесть – ну, тут она сильно преувеличивала, запугивая гульливого мужа), я навестил его в Боткинской. Утром, отчего и был удивлен, увидав, что его вроде бы ведет.

– Ты что, выпил? – бесцеремонно спросил я и, когда Галич ответил отрицательно, уж вовсе нагло приказал: – Дыхни!

Он – дыхнул, сделав это с каким-то запомнившимся мне удовольствием, но даже это не заставило меня заподозрить то, что нынче пришло бы" в голову первым делом.

Это – о наркотиках. Что же касается другого порока…

У Вайля и Гениса, в книге о шестидесятых годах (очень талантливой и совершенно неадекватной тому, что и, главное, как оно было, – как все сугубо концептуальное, книга, возможно, станет совсем достоверной тогда, когда перемрут все очевидцы-шестидесятники), есть все же одна безупречно точная фраза: дескать, для того, чтобы дружить в ту эпоху, нужно было иметь здоровую печень. Увы, так, хотя на сей раз подозреваю в этом «увы» толику нынешнего возрастного ханжества.

Вот – за день до того, как будем рыдать в Шереметьеве-!, навсегдапровожая Коржавина, гуляем в его квартире, куда немыслимым образом вместилось… Двести? Триста друзей и полудрузей? Саша Галич, сидя с гитарой на чем- то низком, вроде козетки, поет; хитроумный Юра Каря- кин, похитив большую часть водки, разлил ее по стаканам, расставил их кругом на пианино, к коему меня и притиснул, вкручивая что-то про Достоевского; вдруг появляется в шлепанцах сосед по дому в Беляеве Юз Алешковский и спрашивает меня: «Выпить хочешь? Идем на кухню, я там в мусоропровод бутылку спирта спрятал». А я по долгу дружбы протискиваюсь к поющему Галичу, дабы этим известием осчастливить его…