Друзья Высоцкого

В одном из тех шкафов лежал сценарий «Дремлющий фонтан» по мотивам пушкинского «Бахчисарайского фонтана». Он рисовал не мир Пушкина, Лермонтова, Андерсена – он рисовал свой мир, в котором живут Пушкин, Лермонтов, Андерсен, «экранизируя» не произведение, но само творчество. Одинокий Пушкин, незримый для зевак, бродил по развалинам Бахчисарая. Сумрачный Лермонтов догонял в ледяном горном потоке бурое перо орла. Андерсен не сидел за столом, задумчиво устремив взор во вдохновенное небытие, как несостоявшийся параджановский Карл Маркс, а вышагивал по родному городу Оденсу, населенному его же героями, такими, как Оле-Лукойе.

Еще в заключении Параджанов написал новеллу «Король Лир», которую считал готовой заявкой на сценарий. Он переселил шекспировских героев – отца и трех его дочерей – в современный мир. Герой – председатель колхоза строит дом для дочерей, но позже предстает перед судом как расхититель. И дочери обвиняют его в воровстве. «В колонии он был молчаливый, он был сдержанный и благородный, – писал Параджанов. – Но трагедию испытывал колоссальную: к нему никто не ходил на зону. Он отказывался от свиданий, от бандеролей, от всего…» А когда отец вышел из тюрьмы, дочери отвернулись от него. Кроме самой младшей – Корделии.

Посвящая друзей в свои творческие планы, Сергей Иосифович ясно видел: «Удивительный материал для сценария! Удивительный, типичный для Украины! Жестокость дочерей! И время! Время!..»

Его подкосила смерть любимой сестры Анны. Через несколько месяцев у него самого обнаружили рак. Параджанова доставили в Москву, положили в Пироговку, сделали операцию, удалили легкое, но состояние художника не улучшалось. Друзья посоветовали ему известную клинику в Париже (три года назад в ней лежал Андрей Тарковский). Армянская диаспора прислала за ним спецсамолет. Но курс лечения, проведенный лучшими французскими специалистами, Параджанову не помог. Он впал в беспамятство, биологическая жизнь поддерживалась искусственно. 17 июля 1990 года Параджанова привезли в Ереван, где спустя три дня он скончался. Сергея Иосифовича погребли в пантеоне гениев армянского духа, рядом с Арамом Хачатуряном, Вильямом Сарояном, Фрунзиком Мкртчяном и другими тенями… незабытых предков.

Как считала Белла Ахмадулина, «он был виноват в том, что свободен». Могучая параджановская фигура всегда была окутана слухами, легендами и догадками. Очень возможно, что часть этих былей и небылиц была плодом вымысла самого веселого и неуемного героя. Благо необузданные, невероятные фантазии, омытые слезами, были сутью этого человека. Он был судьбоиспытателем. Величайшим произведением Мастера стала его биография – праздник длиною в жизнь.

«В НАС БЫЛО, ЗНАЧИТ, ЗОЛОТО, БРАТВА…»

Вадим Туманов

– …Вадим, вот Ганди говорил, что каждый приличный человек должен посидеть в тюрьме. Он прав, как думаешь? – Высоцкий внимательно смотрел на своего собеседника.

– Ты меня извини, Володь, но твой Ганди чушь спорол: человек вообще не должен сидеть! – возмутился Туманов. – Вот я помню, как меня в шахте чуть не завалило… Значит, шахту валит, она садится. В любую минуту все может провалиться. А мы с Левой Баженовым инструмент оттуда вытаскиваем – кому он нужен?! Сверху ледяная жижа льется… Мы еле выбрались на поверхность, сидим на терриконе. Из шахты несет аммонитом и сыростью… Грустное такое настроение. Кому уж, думаю, хуже, чем мне? Самому 25 лет, сроку – 25, чуть в шахте не убило. И в это время вижу – после дождя в июле развезло дорогу, – лошадь бредет по брюхо в грязи, тащит на соседнюю шахту телегу, а в ней электромотор и ковш. Ей и так тяжело, и возчик еще лупит, и оводы кусают. Я и подумал: вот у нее жизнь хуже, чем у меня! Хорошо, что я не конем родился…

– За что же двадцать пять давали?

– Знаешь, Солженицын в своей книге старый анекдот пересказывал. Но неправильно. Там у человека спрашивают, какой срок мотает. «Четвертак», – отвечает. «За что?» – «Ни за что». – «Врешь, ни за что десять лет дают».

На самом деле анекдот по-другому несколько иначе звучал. Человеку четыре года дали, он говорит – ни за что. На это ему знающие люди объясняют: бродяга, за ни за что десятку дают!..

А двадцать пять лет – срок, конечно, отчаянный…

Эти слова рефреном звучали в песне Высоцкого, посвященной Вадиму Туманову.

«С четырнадцати лет я рос комсомольцем, принимал на веру идейные постулаты, какие моему поколению давала школа, доступные нам книги, окружающая среда, – рассказывал Вадим Иванович. – Я слышал о существовании другой жизни, в которой арестовывают людей, увозят в лагеря. И хотя среди них оказывались наши знакомые, у меня не было и малейшего представления о глубине пропасти, которая разделяет страну ударных пятилеток и страну лагерей. Я не задавал себе вопросов, не мучился сомнениями. Мир казался предельно ясным. Мы были готовы умереть за власть Советов. Нам и придется за нее умирать, но совсем не при тех обстоятельствах, которые мы воображали в своей наивной и глупой юности…»

Он был обыкновенным парнем. Рвался на фронт, попал во флот. Мечтал стать капитаном дальнего плавания, уже был третьим помощником капитана, когда в 1948 году с него сорвали шевроны и кокарду с мичманки и бросили в камеру, обвинив по печально известной 58-й статье. На следствии и суде вспомнили множество прегрешений – и старую драку, в ходе которой пострадал огромный портрет товарища Сталина, и увлечение Есениным, и насмешки над Маяковским, и восхищение увиденным в американских портах, и коллекцию пластинок с песнями Александра Вертинского, и то, что в Дайрене ездил на рикшах, подрывая основы пролетарского интернационализма, и пр. Словом, набрался целый букет на восемь лет лагерей.

В Ванинском порту толпу осужденных прикладами и пинками быстро загнали в трюмы «Феликса Дзержинского». Пароход дал прощальный гудок и отправился по привычному маршруту на Колыму. Идею захватить судно и уйти к острову Хоккайдо или к берегам Калифорнии предложили фронтовые офицеры и моряки-дальневосточники. В том числе и Вадим Туманов. Но среди зэков нашелся стукач и продал заговорщиков. Конвой предупредил: при первой же попытке мятеж будет задавлен паром, пущенным в трюм: сварим живьем! Бунтовщики смирились.

В лагере он испытал все – от немыслимых унижений до каждодневного физического уничтожения. «Жил, как голый среди ножей», – говорил Вадим. Колымскими лагерями владели две группировки: сучья и воровская. Суки воровали, убивали, исполняли роль надсмотрщиков, стучали «кумовьям». Воры не сотрудничали с администрацией, с монашеской «чистотой» блюдя свой моральный кодекс.

Много позже, рассказывая Высоцкому о лагерных законах и нравах, Туманов употребил смачное слово – «беспредел». Владимир сразу зацепился:

– Как ты сказал – беспредел?

– Ты что, не знаешь, что такое беспредел? Ну это у нас в лагере говорят, когда не поймешь ничего. Беспредел – лагерь, где все были вместе: и политические, и воры в законе, и разные другие уголовники – в общем, зона, где всё и все перемешаны…

При первой же возможности Туманов бежал. Но куда ему было против цепных псов и резвого конвоя? Его поймали и снова судили. Теперь из зэка он превратился в рецидивиста. И навсегда запомнил слова рябого, зеленоглазого старшины, который, конвоируя его в изолятор, похлопал по плечу: «Ничего, Туманов. Дальше солнца не угонють, меньше трехсот – хер дадуть!»

Имелись в виду 300 граммов хлеба, которые на сутки полагались зэку в штрафном изоляторе (меньше пайки просто не было).

А потом было еще семь побегов, которые заканчивались одним: