Записки беспогонника

Впоследствии я несколько раз слышал от многих, не в печати, конечно, о том, что, окружив немцев в самом Сталинграде, не надо было лезть на них с ожесточенными атаками, а ждать, когда враги от голода, от недостатков снарядов сами сдадутся. Победа задержалась бы на два-три месяца, но зато сохранились бы жизни по крайней мере сотен тысяч наших, вот этих самых бодрых бойцов, которых я видел тогда на Волжской переправе.

Мимо нас все двигалась непрерывным потоком военная техника: пушки, минометы, снаряды на автомашинах… И опять шли молодец к молодцу — одно подразделение за другим. Меня явно удивило то, что уж очень много среди них было девчат, которые чересчур бойко глядели и галдели.

Переехав Волгу, мы попали в город Красноармейск, бывшую Сарепту, сильно разрушенную. Но путь наш лежал еще дальше, теперь прямо на юго-запад. Громыхание битвы постепенно отдалялось.

Вдруг наша машина встала. Шофер подбежал к задним колесам и сказал нам:

— Хотите посмотреть на убитого Фрица? Я вас к нему подвезу.

Не получив ответа, он сел в кабину и проехал метров тридцать, вновь остановился.

У самой дороги лежал, широко раскинув руки, мертвец, в кальсонах и босиком. Его синие пальцы на ногах растопырились, глаза были открыты, рот странно улыбался.

Многие из нас впервые увидели убитого. Мы смолкли, уставились на него. В мертвеце всегда таится что-то манящее — хочется взглянуть ему прямо в глаза. И страшно, и противно, и одновременно притягивает. Я отводил взор в сторону и снова невольно поворачивал голову и смотрел в оскаленный, обрамленный черными усиками рот, в свинцовые, безучастные глаза…

Все вздохнули с облегчением, когда машина тронулась.

Трупы стали попадаться все чаще, то в одиночку, то по нескольку — вповалку один на другом — и все полураздетые, разутые.

Мы ехали, и следы войны мелькали мимо нас, подобно кадрам кинокартины. Впервые я видел эти следы так близко.

Вот стояли два обгоревших наших танка, вот сломанные, изуродованные автомашины, дальше — подбитые пушки. И всюду земля была изрыта, исковеркана, опутана колючей проволокой. Дома стояли без крыш — разваленные, обгоревшие, словно обгрызенные.

Ночевать мы остановились в большом населенном пункте Цаца, неоднократно упоминавшемся в сводках Информбюро.

Некоторые улицы были целы, другие превратились в ряды обугленных уродливых печей, похожих на фантастические постройки марсиан.

Когда мы разгружались, мимо нас провели партию военнопленных немцев, человек 200. Одетые в грязно-зеленые шинели, обвязанные по-бабьи платками, грязные, небритые, изможденные, они шли медленно, тупо глядя в землю. У многих на ногах вместо обуви были навернуты тряпки.

Один из них отстал. Конвойный подскочил к нему:

— Ком, ком!

Немец стал быстро объяснять по-немецки, показывая на свои ноги. Конвойный замахнулся прикладом, немец не шел… И тогда произошло то, что я увидел в первый раз и к чему за всю войну так и не смог привыкнуть…

Выстрел был одинокий и негромкий. Один человек рухнул, как мешок, а другой человек, вскинув винтовку на плечи, побежал догонять остальных.

Я внес вещи в дом и вернулся.

Громадный, рыжий, небритый немец лежал на спине и был еще жив. Кровь чернела у него на груди. Он изредка ловил губами воздух и затухающим взглядом глядел куда-то мимо меня. Подошли две женщины и стали плакать.

— Чего вы плачете, — сказал кто-то, — он ваши хаты сжег.

Самое страшное в смерти — это ее простота. Вот, жил человек, стремился к чему-то, кого-то любил. Его любили… И достаточно нажима пальцем на спуск винтовки и девяти граммов свинца… И все летит к черту…

Вернувшись, я узнал, что в бывшем колхозном овощехранилище заперто человек сто пленных немцев и что их уже целых две недели как не кормят, а местные жители приносят им только воду.

Да, в те дни, когда началась массовая сдача немцев и румын в плен, наше командование совершенно не подготовилось к тому, что прибавляются сотни тысяч человек едоков без аттестатов, тем более что снабжение и наших-то войск по обеим одноколейным магистралям — из Поворина на Гумрак и из Саратова на Эльтон — шло с большим трудом и подчас с перебоями.

Я пошел смотреть на пленных. Длинное здание овощехранилища было выкопано в земле. Я нагнулся и заглянул в маленькое окошечко, заколоченное решеткой, и увидел страшные, исхудалые, безумные, черные лица. Десятки пар глаз, полные отчаянья и надежды, смотрели из темноты…

Много спустя мне рассказали, что Гофунг в тот день променял килограмм хлеба на золотые часы. Что ж, кто-то, быть может, спас свою жизнь.

Утром я прошел мимо того расстрелянного немца. Он лежал без шинели, без гимнастерки, без обуви…

Весь день мы ехали на юг. И весь день по белой бескрайней степи мелькали разбитые автомашины, пушки, танки, трупы людей и лошадей, горы снарядных гильз, желтые жестянки указателей на немецком языке, разбитые металлические и деревянные ящики, колеса и всякая мелочь, привезенная сюда со всей Европы.

Мы остановились в селе Плодовитом на границе Калмыцкой АССР.

Старик хозяин очень красочно нам рассказывал, как сперва драпали наши, почти без техники, все больше пешие, измученные, голодные, разутые.

— Как увидел я двух капитанов, как они босиком бегут, так решил — конец нам пришел, — говорил он, а потом стал рассказывать, как ехали немцы в течение недели на автомашинах — грузовых и легковых, в автобусах, ехали нарядные, откормленные, веселые; двигалась их техника — танки, пушки, везли множество всякого груза. За немцами ехали на больших фурах румыны.

— А назад немцы возвращались?

— Нет, никто не возвращался.

— Значит, все там осталось? — показал я в сторону Сталинграда.

— Все там осталось, — подтвердил старик.

На следующее утро явился к нам капитан Баландин и сказал, что предстоит рекогносцировать и строить рубежи в этих местах, и позвал нас на совещание.

В одной из хат собралось человек 30 наших, а также приехавших из УОСа.

Заместитель начальника 1-го Отдела УОС-27 майор Батищев прочел нам лекцию, что рекогносцировать нужно начать как можно скорее, что все сроки прошли. Еще он сказал, что врага следует ожидать и с запада, и с востока. Или фон Паулюс будет прорываться, или Гитлер бросит ему на помощь все свои резервы. Батищев добавил, что война зимой есть война за населенные пункты. Сказал он еще много всякой премудрости и, пожелав нам успеха, уехал на легковой машине.

Капитан Баландин тут же посадил в кузов машины двух рекогносцировщиков — старших лейтенантов Соколовского и Липского, а также нас троих — Терехова, Гофунга и меня, и повез за 12 километров в калмыцкий улус Тингута, где будет дислоцироваться наш УВСР-341.

Приехали в Тингуту — селение с маленькими глинобитными хатенками, без единого деревца вокруг. Терехов, Гофунг и я выбрали хату побольше, приволокли туда свои вещи и только собрались было закусывать, как к нам ввалился капитан Баландин и приказал ехать с ним, с Соколовским и с Липским вдоль будущего рубежа до совхоза имени Юркина, до которого на карте насчитывалось 15 километров.

Терехов сказал, что ему надо как следует осмотреть все селение, где предстоит разместить не одну сотню людей, и потому он не может ехать.

Мы стали расспрашивать хозяина о дороге, тот объяснял на ломаном русском языке очень непонятно, но сказал, что совхоз разрознен и там никого нет.

Баландин авторитетно ответил:

— Ничего подобного! Я расспрашивал. Там люди живут.

Мы сели и поехали.

Вообще в этих местах снегу выпадает мало, а южнее начинаются Черные земли, где скот пасется круглый год. До Тингуты мы добрались легко, но сейчас повернули на север, и чем дальше ехали вдоль столбов, тем чаще машина начинала буксовать, пока не встала совсем. Было ясно, что на машине по нетронутому снегу нам до совхоза не добраться. Но Баландин был упрям, как чугунная тумба. И еще целый час машина стонала и фыркала в снегу и пережгла массу горючего. Наконец Баландин вышел из кабины и сказал нам: