Аксенов

Е.П.:Ну тебе нравится словосочетание «испортил жизнь». Я понимаю иронический твой склад души, но все же не испортил. Он раскрыл глаза, наверное?

А.К.:Хорошо, не испортил. Тогда, значит, он создал мою жизнь.

Е.П.:Он сотням, тысячам молодых людей точно так же создал жизнь, не только литераторам… И не зря есть термин «поколение “Звездного билета”».

А.К.:Я тебе скажу: я до Аксенова, в детстве, очень много читал и хотел стать писателем. И у меня сложилось определенное представление о том, как устроена литература. В литературе есть Пушкин, Толстой, Чехов и так далее, с ними все понятно, они все умерли, жили до революции, допускали ряд ошибок в изображении угнетенных трудящихся. Потом есть другие писатели, тоже хорошие. Кто тогда мне представлялся хорошим писателем? Паустовский, Катаев… Ну и так далее. Мне нравится, как они пишут, но я же понимаю, что, во-первых, они старые, и уже их туда допустили, а если я буду писать, как они, в свои-то пятнадцать лет, то мне публикаций не видать, это им можно. И у меня возникает такое представление о русской литературе: часть русской литературы, лучшая, умерла, а другая часть, советская, существует по блату, ну, я, может быть, не говорил мысленно «по блату», но, в общем, потому что они уже большие начальники…

Е.П.:Взгляд, конечно, очень варварский…

А.К.:Но верный. Паустовскому, допустим, можно так писать, думал я, а кто ж мне-то, засранцу, разрешит так писать? Меня пинками выгонят вон. И вдруг… И вдруг выходит журнал «Юность»… У нас в семье выписываются все журналы — «Новый мир», «Октябрь», «Москва» — ну, все толстые журналы. Вдруг появляется новый журнал «Юность», мы его немедленно выписываем, я начинаю читать — и чувствую: что-то такое написано не то, не то. Вот я читаю повесть «Хроника времен Виктора Подгурского», какой-то Анатолий Гладилин, и там еще маленькая фотография в начале — юный красавец с косым волнистым чубом, моего возраста — во всяком случае, на фотографии. И я читаю и думаю: Боже мой, это ему кто же позволил такое печатать, это же без блата, он молодой, и как это может быть?! И я пребываю в некотором изумлении, и пребываю, и думаю: наверное, это какая-то ошибка, больше такого уже не будет точно. А оно, это безобразие, продолжается, и продолжает по нарастающей — Аксенов. И на чтении тогдашнего Аксенова я понял, что все-таки и сейчас, когда я живу, можно стать писателем настоящим, честным, умелым!.. И так Аксенов решил мою судьбу. Он как бы прямо мне сказал: ну, ты чего хочешь, пацан? Писателем стать? Давай, давай, если умеешь. Вот это от его прозы исходило адресованное лично мне — давай, ну, чего ты, давай! И окончательно я понял, что можно пробиться в советскую литературу с настоящей прозой, когда принесли «Юность» со «Звездным билетом». И как меня потом ни разворачивало — мехмат, ракетное КБ, газета, — все уже было решено: литература. Так я стал подаксеновиком. Я помню это ощущение от «Звездного билета»: ну, ты же хотел это написать, ты же хотел, вот, пожалуйста, уже написали, значит, можно, ну, так и пиши.

Е.П.:Была советская народная поговорка — можно, но только осторожно…

А.К.:А что можно только осторожно и только до поры — это я узнал много позже, когда Никита Сергеевич начал всем навешивать…

Е.П.:Интересно, как у нас в юности много сближений, хотя географически и биографически все очень далеко… Интересно, что тебе из «Юности» ответил Андрей Дементьев, а я ему благодарен за то, что он первый меня напечатал после «МетрОполя». И однажды, во время, значит, всех этих погромов «МетрОполя», я иду в Пахре, в Москву собираюсь, а он едет на машине, Андрей, я не помню его отчества, Андрей Дементьев, короче, едет, останавливает машину и говорит: «Тебя подвезти?» Я говорю: «Подвезти». Он спросил: «Как дела, жмут тебя?» Я говорю: «Жмут», — а он говорит: «Эх, Васька, Васька, такой замечательный парень, что они с ним делают…» Сказал, и дальше мы погрузились в молчание… Ладно, продолжим про подаксеновиков. А ведь была большая группа литераторов вполне достойных, которые не были подаксеновиками нисколько. Я тебе скажу, кто они были: многие литераторы андеграунда. Например, Лева Рубинштейн и Дмитрий Александрович Пригов, про которого я тебе уже рассказывал, что он не знал, где находится журнал «Юность», никогда его не читал. И Лева вспоминал, что в их кругу бывало так: человек читает стихи или рассказ, а в качестве оценки получает «это такое говно, что и в “Юности” можно напечатать». Хотя, например, отъявленный диссидент, публиковавшийся потом в «Гранях», Юрий Карабчиевский печатался в «Юности». И многие печатались в «Юности», будучи диссидентами. Но при этом в большинстве диссиденты и писатели андеграунда не были подаксеновиками, некоторых из них Аксенов раздражал, как раздражали вообще все печатающиеся при советской власти литераторы, как раздражал Евтушенко, как раздражали Вознесенский, Ахмадулина… Просто считали, что ничего этого, всей этой «Юности», не надо, потому что настоящая литература кончилась — Цветаева, Мандельштам, Ахматова, ну, Пильняк, допустим, Платонов, конечно, а не эти, благополучные мальчики и девочки. Из которых первый — Аксенов. Это была такая антиподаксеновщина… В Питере антиаксеновские, так условно выразимся, сильные настроения были среди неофициальных литераторов. Там свои кумиры были.

А.К.:Они были… если можно так выразиться, более жесткие… Но у меня есть одна история про андеграунд и «Юность». Когда я написал свою первую, совершенно юношескую повесть «Родные и близкие», которая и по сей день не опубликована и лежит в виде тонкой стопки желтой бумаги у меня в столе, я показал ее моему тогдашнему ближайшему другу, художнику андеграунда, — что, впрочем, не мешало ему прилично зарабатывать на рисовании эскизов конфетных коробок. Прочитал он эту повесть и говорит мне: «Ну, понятно, твои кумиры — эти Аксенов, Гладилин», — почему-то он еще назвал в этом ряду Толю Макарова…

Е.П.:А он разве был тогда уже столь известен? Он же стал известен, когда написал «Человека с аккордеоном».

А.К.:Понимаешь, он был как бы из той же категории в представлении человека андеграунда: приличный автор, ну, журналист, но ведь печатается — значит, как и эти все, не может рассматриваться всерьез…

Е.П.:Он в «Неделе» работал.

А.К.:Да, вот эти твои кумиры, сказал мой друг как-то брезгливо, а потом сверкнул бешено своими еврейскими глазами и сказал: «Они хотят с коммунистами сотрудничать, а с коммунистами сотрудничать нельзя никак!»

Е.П.:То есть в неприятии андеграундом Аксенова и вообще, условно говоря, «Юности» и даже «Нового мира» было что-то политическое?

А.К.:Нет-нет, не политическое. Я ему говорю: «А как же быть, у нас же нет некоммунистических журналов и издательств, где же печататься, с кем сотрудничать?» А он еще более бешено сверкнул и говорит: «С теми, с кем сотрудничал Платонов, когда писал “Котлован”». Я же, к моему стыду, не знал тогда ни черта, был вполне провинциальный молодой человек, проведший почти все детство и всю юность не в Москве. И я его спрашиваю: «А где же этот “Котлован” почитать?» Он взял с меня расписку кровью и так далее, а взамен дал отпечатанные на папиросной бумаге листочки. Я за ночь, естественно, «Котлован» прочитал…

Е.П.:Эх, я бы ему ответил бы сейчас, твоему другу, я бы ответил…

А.К.:А я тогда ему ответил. «Котлован» прочитал, приношу и говорю — лучше буду сотрудничать вот с этими коммунистами, которые уже ни черта не коммунисты, чем с теми, настоящими, с которыми хотел сотрудничать Платонов твой! Это была, конечно, наглость свинская, но я что-то такое через эту папиросную бумагу усмотрел, еще до «Чевенгура». Я был неглупый молодой человек. И мы поссорились, почти до драки… Да. Мы поссорились почти до драки, понимаешь, вот что такое были расхождения антиподаксеновиков и подаксеновиков.

Е.П.:Я сейчас — не тогда, конечно, когда тоже не очень много знал, а сейчас, уже зная все, — я ответил бы легче и, может быть, до драки не дошло бы. Я сказал бы: «А, ты имеешь в виду, чтобы я сотрудничал с Шолоховым и Фадеевым, а не с журналом “Юность”?» А вообще сейчас у нас завелся очень серьезный разговор.