Вечник. Исповедь на перевале духа

Кадочникову дали орден Ленина и кафедру в столичном институте, мне же он выхлопотал «вольную» и тянул с собой в Москву. Да куда уж там — у меня не было паспорта, была лишь «справка» об освобождении. Таким образом, я вынужден был и далее держаться тех мест, где не стоят над душой начальники, где закон правит тайга. То лишь новичкам она представляется мертвой, молчаливой и угрюмой. На самом же деле тайга полна жизни и очарования, властвующего над тобой. Когда начинаешь познавать ее первобытные, бескрайние пустыни, она покоряет тебя, принимает таким, каков ты есть, растворяет в своей зеленой пучине. И ты - ее, уже до скончания века...

По годам хождений и похождений, точно по камням в бурной реке, перепрыгивает моя память...

Во Владивостоке я завербовался на таежные промыслы. Здесь охотно принимали сомнительный народ. Вместо фотокарточки в паспорте им достаточно было твоего обветренного лица и рук в шрамах. А гербовой печатью служил меткий выстрел в пятикопеечную монету с двадцати метров. Я эту «печатку» поставил им легко. И на долгие годы приняла меня уссурийская тайга. Насколько тоскливая, глухая и дикая, настолько же красивая, сытная и созвучна с моей душой.

Моим супряжником на охотничьих уходах был китаец Чан Бао из Фуцзиня, молчаливый и медлительный, точно тень. Меня поражало, как китаец при своей малоподвижности все успевал, все видел и все знал.

Первое, что он совершил, когда мы добрались до отдаленной заимки, - помолился духу леса Каньгу. И тот ответил голосом птицы, сиречь поблагословил наше ремесло. А бывало и иначе, бывало, что сердитый Каньгу швырял в нас камнями с горы, посылал наперерез своего князя-тигра, наказывал беспощадной мошкарой. Когда мы натыкались на кумирню, сложенную из кедровой коры, Чан Бао оставлял Каньгу кусок сахара и щепотку зелья догана. Если провощенная бумага в жертовнике была целехонька, он обновлял на ней надпись-молитву. А поскольку чернил, разумеется, не было, он делал себе надрез на ладони. И обводил кровью высохшую клинопись. То была письменная молитва неграмотного. Молитва крови.

Чан Бао научил меня не нарушать лесного закона. Не стрелять в зверя трижды. Если не уложил его первыми двумя пулями, - тот зверь не твой! Не бросать рыбу в воду, огонь в реку, не швырять камень в небо и не лить воду в огонь.

Этот молчаливый и медлительный китаец приучил меня к вещам, исполненным простоты и глубокого содержания. Потому что во всем, что происходит с нами, скрыт глубокий смысл. И этот смысл, если его разуметь, служит нашему внутреннему развитию. И все, что происходит с нами, должно происходить. И в этом не нужно винить ничего и никого, в том числе и себя. Ибо это - дар опыта, высшие уроки.

Мой супряжник все делал без усилий. Как природа. Трава просто растет. Цветы просто цветут. Рыба просто плавает. Птица просто летает. Так и Чан Бао жил в тайге.

Дитя леса, он родился в охотничьей фанзе. Был всколыхан на упругой папороти и вскормлен молочком из толченых орехов и дикого мака. Бледная прозелень навсегда забралась в узкие щелки его глаз. Лес жил в нем. Одним чирком огнива он в ливень высекал огонь, и его дрова никогда не дымили. И дым не выедал глаза. Он мог себе устроить гнездышко под снегом, ходил гіо болотам на палках- ходулях, сам себя вытаскивал из сыпучих песков. Чан Бао мог добыть из кости смазку для ружья. К утру (когда и спал?) высушивал мясо убитой с вечера косули. Он знал способ, как безопасно употреблять падаль, если нет свежатины. Под дождем в мгновение ока мог из коры сообразить амбрелу-зонтик, ибо в самый малый дождь в тайге промокаешь до нитки.

Наследуя Чан Бао, я постигал высшую науку лесного путника: не оставлять собственных следов, зато пристально читать чужие. Сломленный прутик подскажет, когда и куда двигался лесной прохожий, какого он роста, молод ли, стар ли. Молодой ходит легко, ступает на носок. Старый больше давит на пятку. В самой глухой глухомани не спрячешься от глазастого следопыта. Зато сам Чан Бао следов не оставлял никаких.

Сколько мы исходили с ним дорог, сколько пережили приключений!

В летнюю пору на дикого зверя мы охотились либо на рассвете, либо в ранние сумерки. Ибо днем зверь залегает в чащах. А еще ловцу на руку, когда влажный лист приглушает ходьбу. Тогда можно подойти близко. На кабана выводила нас щетина на смолистых стволах елей, о которые зверь любит тереться. А осенью - выбитые ямы, в которых кабаны валяются. И мы стреляли в них, отяжелевших от изморози, почти в упор - и ледяные сосульки разлетались с шерсти точно горный хрусталь.

Изюбров мы подзывали берестяным ловчим рожком, втягивая в себя воздух. Они подходили, осматривались и, подкошеные пулей, пытались упереться рогами в землю. А затем падали на колени. Если вблизи каркнула ворона, чистя о ветку клюв, мы знали, что попали в цель. Эти птицы первыми предвещали в лесу смерть.

Мы варили панты и высушивали хвосты, а из задних оленьих ног вытягивали жилы и сушили их. Такова у лесных стрелков работа, кормящая не только их.

Медведей мы избегали. Когда они играют свадьбы, то страшно свирепы, гоняются даже за птицами. А так это мирные лесные жители, питающиеся черемухой, корнями росянки, желудями и дикими ягодами. Следы медвежьих зубов и когтей на коре подсказывали нам, где искать дупла с медом. Лишь изредка медведь добывает мясо и зарывает его в землю. Ему необходимо некоторое время, чтобы желудок попривык к мясной еде. Не так, как у людей, - употреблять все, что глаз видит.

Не раз мы ночевали в их ствольных берлогах, медведи любят обустраивать себе логовища в корневищах старых тополей. Под себя мы стелили кору пробкового дерева, вешали унты на сучки, оружие ложили на низкие рогульки, чтобы не увлажнилось и было под рукой. С подветренной стороны разжигали костер. Блаженны то были вечера! Особенно над реками, по руслам которых двигалась с моря темной лавиной на нерест кета. Изнуренная длинными милями и израненная на каменных порогах, рыба возвращалась к родным истокам, чтобы оставить потомство, а самой погибнуть. А мне в эти вечера грезилась Тиса - как я купаю в ней коня и он твердыми резиновыми губами щекочет мне шею.

Тайгу в такую пору наполнял загадочный шепот. Чан Бао в дреме сквозь редкие зубы выпускал дым из трубки, а с ним - и тягучие слова:

«Никогда никуда не торопись. И всегда успеешь... Не хватайся сгоряча за работу - и все сделаешь вовремя. А если не сделаешь, так не велика беда, сделает кто-то иной... Не убил зверя - не беда, то не твой зверь... Слушай, что говорит вода, смотри, что показывает огонь, черпай разум леса. Они старше тебя и научат, как действовать... Если хочешь что- либо достать, сперва дай то, что хочешь достать. Всегда давай первый. Если тебе нечево дать, дай улыбку либо молитву. Все годится для даяния».

Я никогда не замечал, чтобы Чан Бао болел. Но все же как-то спросил его об этом.

«И вода болеет, и дерево болеет, и князь тайги болеет. Так почему не болеть Чану?»

«А как ты лечишься тогда?»

«Чан не лечится. Чан ложится у ручья между двух деревьев и ничего не делает, ничего не ест, ни о чем не думает. Лежит сколько нужно, пока корни не втянут болезнь в землю и вода не унесет ее в море...»

Спал он всегда под открытым небом, только в беспощадные морозы не пренебрегал кровом. А когда готовился ко сну, ложил под себя мешочек с солью. Хотя сам соли почти не употреблял. Не видел я, чтобы он когда- нибудь мылся. Зато в крепком рассоле вымачивал портяночку и растирал ею тело, кряхтел, раскрасневшись будто рак.

Зимой мы соболевали на «мостах». Через речку перебрасывали колодник, на нем устраивали из прутиков мелкую ограду с узким лазом. А в нем - волосяная петля на палочке, которая упиралась в небольшую зарубку. К палочке привязывался камень. Когда соболь запутывался в петле, камень падал в речку и тянул его за собой.

На тигра мы не охотились никогда. Тигра мы сами остерегались. Особенно когда он ревел в чаще и колотил себя хвостом. Тогда тигр готов на все. Чан Бао переговаривался с ним громко и уважительно, уверял в том, что не хочет переходить ему дорогу. И тигр уходил восвояси. Но случалось, что зоопарки заказывали нам тигрят. И тогда собиралась ватага ловцов неробкого десятка. С ними как-то увязался и я ради спортивного интереса. Китаец с нами не пошел, отмахнулся: «Лучше я молиться за вас буду».