Стендаль и его время

Если Вы удостоите меня ответом, то очень прошу Вас прислать его мне как можно скорее, так как вполне вероятно, хотя еще не решено окончательно, что в силу некоторых обстоятельств я еще раз буду принужден отправиться в Грецию, а в случае моего отсутствия мне смогут переслать Ваше письмо вслед.

Прошу Вас принять уверения в том, что, несмотря на кратковременность наших встреч, я сохранил о них живейшее воспоминание и надеюсь, что когда-нибудь мы возобновим наши отношения.

Ваш покорнейший слуга

Ноэль Байрон.

P. S. Не прошу у Вас извинения в том, что пишу по-английски, я помню, с каким совершенством Вы владеете этим языком».

Бейль не ответил Байрону [71]. Тем мучительнее пережил он в 1824 году известие из Греции о гибели великого поэта-бунтаря.

ГЛАВА XIII

Книга написана, напечатана; шум, вызванный ею, постепенно затихает… Нужно жить дальше. Нужно создавать новые интересы, чтобы не задохнуться в той удушающей атмосфере, которая царит во Франции. Бейль пишет статьи для выходящего в Париже английского журнала «The Paris Monthly Rewiew», он участвует в обсуждении наброска Мериме о Кромвеле. Он пишет этюды о философии Канта, начинает писать биографию Россини…

Тоска, тоска; и ее уже не заглушает упорная, интенсивная работа ума.

18 октября 1823 года Бейль выезжает в Италию. Северная Италия для него недоступна. Рим и юг Италии сделали понятными ему настроение многих итальянских молодых людей. Это душевное состояние Джакомо Леопарди: мрачное разочарование, безверие, сознание своего бессилия и непобедимости той черной политической ночи, которая наступила после первых попыток революционного переустройства Италии. Январь 1824 года он провел в Риме.

16 сентября умирает Людовик XVIII, и воцаряется Карл X. Бейль получил описание средневековой церемонии коронации в древнем Реймсе. От Парижа к Реймсу движется королевская карета, окруженная всей пышностью средневековья: рыцари в латах, алебардщики и мушкетеры, в старинных экипажах с гербами придворные дамы в пышных платьях, духовенство и хоры подростков в белых стихарях под дождем, отдыхая в случайных местах, имитируют старину, а кругом дымят фабрики и заводы. Нищих сгоняют с дорог, король из мешка разбрасывает мелкую серебряную монету, падающую в придорожную пыль. Из склянки со священным миром, принесенной голубем для коронования святого Хлодвига, архиепископ Реймский, как некогда Карла VII, спасенного Жанной д’Арк, помазует Карла X на реставрацию владычества церкви, на передачу дворянству всех земель Франции, на раздачу золотого миллиарда контрреволюционной сволочи эмигрантов, на ликвидацию Палаты депутатов, либерализма… Карл X окружен иезуитами и монахами, фанатически поднимающими глаза к небу, кавалерийскими офицерами с нафабренными усами и склеротическими старцами, проливающими слезы. На ступенях гигантского Реймского собора король возлагает руки на головы десяти тысяч прокаженных и золотушных, ибо непосредственно после миропомазания король обладает чудодейственной властью, превосходящей искусство хирургов Сальпетриера и силу ртутных втираний Бисетра. Однако ловкий иезуит успел подсунуть карболовый раствор, для того чтобы его величество не заразился от всех этих негодяев. А еще более ловкий дворянин, граф Полиньяк, светский иезуит, успел подсунуть тут же манифест о «золотом миллиарде» эмигрантам. Из трудящегося населения Франции были выколочены эти деньги для безвозмездной раздачи дворянам, пострадавшим от революции.

Надежда отдохнуть душой в Италии не оправдалась. Бейль возвращается на родину. В апреле 1824 года по дороге в Париж он случайно знакомится с графиней Кюриалъ и ее мужем и тайком приезжает в их поместье. Женщина, имеющая ревнивого мужа, она держит Бейля в подвальном этаже своего дома и сама носит ему пищу, как только муж уходит на прогулку или на охоту в Андильи. Любовь становится настолько острой и безумной, что с невероятной быстротой надоедает и Бейлю и госпоже Кюриаль. В этом мучительном состоянии Бейль вдруг вспоминает прежнего себя и… решается на побег из любовной клетки.

Боясь признаться в сентиментальном чувстве тоски по родине, по реке, по осенним дорогам, осыпанным желтой листвой, боясь быть узнанным по мере приближения к родным местам, он останавливается на последней станции перед Греноблем [72]. Он подходит к самой ограде Кле, былого имения его отца Теперь виноградники принадлежат богатому фермеру, который срезает запоздалые грозди на лозах. Бейль, расшаркавшись с изысканной вежливостью и сняв цилиндр, просит продать ему винограду, не считая, сыплет монеты в пригоршню удивленного фермера и быстро, как вор, убегает от изгороди, через которую перелезал мальчишкой.

Так же тихо, почти крадучись, в некоторых местах ускоряя шаги, он обходит все родные места. Вот окна комнаты, из которой когда-то с любопытством смотрел он мальчишкой. А вот дом давно умершего деда с покосившимися коридорами… Гренобль — маленький, старый и очень неприглядный городок. Гулко раздаются шаги по пустынным улицам. С последним мальпостом Бейль уезжает в Париж.

25 августа открылась в Лувре выставка живописи— «Салон 1824 года». Печальная выставка! Он ходит из комнаты в комнату и набрасывает заметки на листе бумаги свинцовым карандашом — начало своей статьи: «Окинув выставку беглым взглядом, избавим пока читателя от всяких общих рассуждений».

Эти обширные статьи о «Салоне 1824 года», появившиеся в «Журналь де Пари» в сентябре 1824 года, суммируют взгляды Стендаля на общественные задачи искусства. Мы видим и тут постоянное стремление к обычным маскировкам. В анонимной статье Стендаль выдает себя за уроженца Рейна, предназначенного к профессии живописца самой природой. Он говорит: «Я рано уехал в Рим. Там я должен был провести пятнадцать месяцев, но не заметил, как прожил десять лет. Сделавшись независимым, я решил посмотреть Париж». Он признается, что любит только то, что гениально. «Вы, значит, не любите никого?» — раздаются со всех сторон восклицания», — пишет Стендаль. «Простите, — отвечает он, — я люблю молодых художников с пылкой душой и честными мыслями, не ожидающих втайне грядущего богатства и успеха в обществе от скучных вечеров, которые надо проводить у госпожи такой-то, или от партии в вист, которую удается иной раз составить господину такому-то». Далее идет категорическое заявление: «Мы живем накануне переворота в искусстве».

«Я отправился неделю тому назад искать себе квартиру на улице Годо-де-Моруа. Я поражен был крохотными размерами комнат; и так как это случилось как раз в тот день, когда мне предложили написать статью о живописи для «Журналь де Пари», я, озабоченный выпавшей мне на долю высокой честью разговаривать с самой требовательной в Европе публикой, вынул из бумажника записку, в которой отметил для себя вышину и ширину самых знаменитых картин. Сравнивая размеры этих картин с ничтожными размерами комнат, по которым водил меня домовладелец, я сказал себе со вздохом: «Век живописи кончился; теперь может процветать только гравюра. Наши современные нравы, упраздняя особняки и разрушая замки, делают невозможной любовь к картинам; публике доступна только гравюра, и, значит, только ее может она поощрить». Домовладелец посмотрел на меня с удивлением; я сообразил, что разговаривал с самим собою вслух, и он принял меня, конечно, за сумасшедшего. Я поспешил от него уйти. Едва я вернулся к себе, как меня поразила другая мысль. Гвидо, один из корифеев болонской школы, тот из великих живописцев Италии, чьи головные изображения больше всего приближаются к греческой красоте, был игрок и к концу своей жизни писал по три картины в день. Он получал за них сто, иной раз полтораста цехинов. Чем больше работал он, тем больше было у него денег.

В Париже чем больше художник трудится, тем он беднее. Стоит только молодому художнику быть любезным, а молодые художники обыкновенно любезны, они любят славу так простодушно и признаются в этой любви так мило, — стоит, говорю я, молодому художнику уметь держать себя в обществе — и ему уже с легкостью удается в промежутке между двумя выставками завязать отношения с редакторами какой-нибудь газеты; он выставляет свои картины, и, как бы ни были малы их достоинства, как бы ни были неуклюжи его герои, сам оч имеет такой приличный вид и был бы так огорчен, услышав о себе правду, что всегда находится добрая газета, которая хвалит его и тем самым обманывает. Он видит, что картины напыщенные восхваляются; это, оказывается, маленькие шедевры, хотя никто их никогда не покупает. Но ведь для того чтобы написать картину, нужны натурщики, а это стоит дороже, чем думают; нужны краски, холсты, надо, наконец, жить. Молодой художник нынешней школы удовлетворить эти основные требования своего искусства может, только влезая в долги, по которым он всегда честно расплачивается, — охотно признаю это, к чести этих молодых людей; но как бы то ни было, молодой художник, вынужденный тащить свои произведения с выставки обратно домой, живет одними иллюзиями, отказывая себе во всем, питаясь несбыточными надеждами. В один прекрасный день он находит верный способ обеспечить себе верный достаток: перестать работать!