Хроника времен Василия Сталина

Я в то время пришел на площадь с дядей, у которого на мундире красовались два Георгиевских креста. Вдруг из свиты губернатора к нам подходит какой-то важный чин и обращается к дяде: „Солдат, вас просит генерал-губернатор к себе…”

Мой дядя был в форме, по-строевому подошел к генералу, доложил по уставу — кто он, а генерал спрашивает, где и за что получил дядя Георгиевские кресты. Потом поинтересовался, в чем он нужду имеет. Дядя ответил, что приехал с фронта на побывку, что у родных избенка плохая. Тогда генерал-губернатор приказал своему адъютанту выдать георгиевскому кавалеру безвозвратно сто рублей, волостному старшине — выдать через лесничество 100 бревен да подвести те бревна из леса всем обществом.

Мой дядя поблагодарил генерала, а потом подошел ко мне и показал четыре четвертных — «катюши». Замечу, водка тогда была 42 копейки бутылка. Так что пошла у нас гулянка на всю улицу!»

Автор этого письма, рассказав о дяде — Георгиевском кавалере и генерал-губернаторе, в конце послания тонко так намекнул: «Вот какое было уважение к фронтовику, защитнику русской земли!..»

Что ж, может, и так. Дело наше военное — самое страшное из искусств. Жизнь — это норма. А мы — вне нормы, около жизни где-то… около смерти. Мы — для страшного дня, для отдачи себя за все! Мой дед, тоже из Акмолинска, тоже Георгиевский кавалер, погиб в первую мировую. Так что же, жизнь свою, выходит, зря загубил?..

Нет. И тогда, в ту мировую, Россия победила бы. Еще полгода — и сложили бы немцы перед нами оружие. И не пришлось бы семьдесят с лишним лет разрушать все «до основанья», а потом подбирать для России какое-то общечеловеческое лицо. У нашего Отечества всегда было свое лицо — гордое, независимое! За всю русскую историю ни один русский царь не принял чужой веры, никто в чужедальние страны на поклон не ходил…

Многое повидала на своем веку наша земля. Кочевые племена сжигали великолепные храмы, сработанные без единого гвоздя талантливыми русскими мужиками. Надменные покорители с Запада крушили ядрами крепостные стены и башни Пскова, Изборска, Новгорода. Хазары, турки, баскаки, ляхи, немцы… Кого только не манили бескрайние просторы русских равнин. Но гремели колокола в честь побед Александра Невского, Дмитрия Донского, Михаила Кутузова, Александра Суворова, и, как птица Феникс, восставала из пепла Россия!

Не по этому ли поводу сказал однажды князь Кутузов: «Я счастлив, предводительствуя русскими. А мы должны гордиться именем русских, ибо сие имя есть и будет знаменем победы…»

Михаил Илларионович и представить не мог, во что превратят Россию, тысячелетнюю российскую государственность люди с пришлыми идеями, каково будет положение русского народа на его собственной земле… Добросердечный, открытый к болям соседей, он будет ошельмован как «великодержавный шовинист», якобы угрожающий другим народам. «Фашистами», «расистами» примутся крестить русских — тех, кто одержал великую Победу в 1945 году и спас мир от истинных расистов.

Давно ли был тост «за здоровье русского народа»?..

На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии эти слова произнес Сталин: «Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.

У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах, когда наша армия отступала… Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь… Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа советскому правительству оказалось решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — над фашизмом.

Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!»

Среди писем — автографов Победы — я особенно бережно храню один тетрадный листок. Его прислал ветеран-фронтовик Петр Шевцов.

«Мой путь до рейхстага был прост, — вспоминает солдат. — До войны проживал я в Пушкино, в зверосовхозе. Родился в Рязани в двадцать третьем году 22 июня. В сорок первом 1 июля подал заявление и добровольно пошел на фронт. Попал в 17-ю Московскую дивизию ополчения в кавалерийский эскадрон разведки. Под Любанью в начале августа получил первое крещение огнем. 3 октября попал в окружение, вышел из него в Москву 29 октября и пошел обратно — на запад. Наро-Фоминск, Можайск, Темкино, Ржев. Под Орел. Опять Вязьма — там ранило 28 ноября сорок второго. Госпиталь. В апреле попал под Спас-Демьянск. Наступать стали. В августе дошел до Белоруссии. 12 октября сорок третьего участвовал с первой польской дивизией под Ленино. Ранение получил. В декабре — Витебск. Оттуда послали в военное училище в Красноярск, потом Тамбовское самоходное — с марта по сентябрь. Формировка в Пушкино. Правда, дома был целый месяц, как во сне. Потом опять фронт. На Варшаву. Первый город Германии — Арнцвальд, за ним Франкфурт-на-Одере, Шверин, Берлин. Расписался на колонне рейхстага 1 мая в 11 часов дня и пошел дальше, на Эльбу. Там выпустил последний снаряд 3 мая в 21 час. До победы шесть дней не воевал — не с кем было. Встретились с союзниками. 15 сентября 1945 демобилизовали по ранению, их у меня пять. Потом приехал домой в Пушкино, в зверосовхоз. Работаю здесь плотником. 23 года будет на одном месте. Все хорошо. У меня жена, дочь уже работает. Пошел рядовым разведчиком, окончил войну старшиной, командиром САУ-100. Орден Красной Звезды, Отечественной войны. Две медали «За отвагу», за Москву, Варшаву, Берлин. За Победу».

Такое вот письмо — не убавить, не прибавить. А старшина, видно, подумал-подумал и приписал в конце: «Да, от Орловской области до Ржева на пузе все исползал. — И расписался: — Петр Шевцов».

Мало кому известно имя солдата. Нет у него золотых звезд на груди. А чего стоит неизвестный солдат, если он жив?..

Вот и все — с той войной, с рейхстагом, с автографами на стенах его. Лежат в пыльных папках подальше от слишком любопытных всякие там приказы, приговоры, политдонесения. И лекции о русском патриотизме перестали читать. Выходит, не слишком нужны нынче…

«Васька хотел выдвинуться…»

К своему первому после войны празднику — Дню Воздушного Флота — летная братва армии-победительницы готовилась на бывших аэродромах «люфтваффе». В Потсдаме только что завершилась встреча глав союзных государств: политики разработали и приняли программу послевоенного устройства мира. И вот одна из первых дружественных встреч: на праздник к русским прикатили представители американской, английской и французской миссий.

Гостей встречали главнокомандующий Группы советских оккупационных войск в Германии маршал Г. К. Жуков, член Военного совета генерал К. Ф. Телегин, командующий 16-й воздушной армией генерал С. И. Руденко. А в это время, перед демонстрацией летного мастерства, напутствовал своих пилотов комдив 286-й истребительной авиадивизии Василий Сталин. В берлинском небе предстояло работать девятке, в которую входили майоры Салахов, Трегубов, Литвиненко, Щербаков, Кошель, капитан Кобисский, старшие лейтенанты Зотов, Мороз и Колышкин. Комдиву 286-й не хотелось оплошать перед вчерашними союзниками, и он просил своих соколов — показать, на что способен Иван.

Но прежде, прямо на летном поле, состоялся показ советской авиационной техники. Комментировать по ходу осмотра боевых машин комдив Сталин поручил полковнику Б. А. Морозову. Врезалась тогда в память Ворису Арсентьевичу реплика маршала Чуйкова по поводу нашего штурмовика. «Эта что — броня? — спросил маршал, не то с удивлением, не то с недовольством. — А зачем? Сколько бомб можно было бы подвесить вместо нее!» Действительно, парашют бы вот тоже выкинуть из кабины летчика — еще бы одна бомба прибавилась…

После осмотра техники начали работать в воздухе группы истребителей. Они появлялись над гостевыми трибунами, выполняли лихие маневры и уходили. Вдруг по радио передали желание гостей посмотреть индивидуальный пилотаж. Кто из воздушных бойцов откажется от такого! К своему «яку» рванулся было и Василий Сталин. Но устроители праздника решили показать союзникам мастерство двух комкоров — Савицкого и Захарова.