Сезанн

Сезанн всё реже соглашался прийти на вечеринки в дом своих друзей Гаске, где постоянно звучала музыка, где красавица Мария специально для него играла на фортепьяно произведения его любимого Вебера [231], под которые он порой засыпал, совершенно обессилев. Диабет продолжал подтачивать его здоровье. «Меня, — писал он Гаске 18 июля 1897 года, — одолевают приступы сильнейшей усталости, из-за которых я так ослаб, что не могу принять ваше приглашение навестить вас. Я чувствую себя совершенно без сил, а посему прошу простить меня…» [232]

Этим летом Сезанн снимает домишко в Толоне, у подножия горы Сент-Виктуар. Он работает там в одиночестве вдали от Экса, где его отнюдь не считают праведником, постоянно оскорбляют и где ему приходится ходить по улицам, прижимаясь к стенам домов. Кое-кто из его земляков считает, что таких, как он, вообще следует расстреливать. Возможно, он до сих пор расплачивается за вызывавшее зависть богатство своего отца, которое многим по-прежнему как кость в горле. Мальчишки закидывают его камнями и кричат, чтобы он шёл красить клетки, видимо, собираясь посадить его в одну из них… «Сезанн очень удручён, — писал Нума Кост Золя, — его часто одолевают мрачные мысли… Он снял домик на каменоломнях рядом с плотиной и проводит там большую часть своего времени».

Бибемюские каменоломни вдохновили его на создание нескольких прекрасных картин. Вокруг были лес, сосны, скалы. А ещё он продолжал грезить о купальщицах. Иногда его навещал Иоахим Гаске, привозивший с собой кого-нибудь из друзей посмотреть, как художник работает на пленэре. Однажды они застали Сезанна перед растерзанной картиной. «Я надеялся, что на сей раз мне удастся выразить то, что я хочу… Всё шло как надо, как надо. Но опять не сложилось». Он плакал и продолжал изничтожать своё творение. И вдруг сорвался на крик: «Пошли вон отсюда!» [233]

Двадцать пятого октября в возрасте восьмидесяти трёх лет умерла мать Сезанна. Он был очень привязан к этой мягкой и заботливой женщине, которая всегда так поддерживала и подбадривала его. Вместе с матерью уходил в небытие огромный кусок его жизни, да и сама его жизнь, наверное, тоже. Он хотел написать её портрет на смертном одре, но не осмелился, не счёл себя вправе. Кто он такой? Всего лишь неудачник.

ПЕРЕД ЗАКАТОМ

«Его просто обвели вокруг пальца», — был уверен Сезанн.

Кто же этот наивный человек? Эмиль Золя! 13 января 1898 года он опубликовал в «Орор» свой знаменитый памфлет «Я обвиняю!», в котором, по свойственной ему привычке бросаться на помощь побеждённым, выступил в защиту капитана Дрейфуса. Это дело всколыхнуло всю Францию. Из-за него рушились семьи. «Они разругались из-за него», — утверждает легенда по поводу одного из рисунков Карана д’Аша [234], на котором он изобразил семейную ссору. Золя, получивший досье с неоспоримыми доказательствами невиновности капитана Дрейфуса, ставшего жертвой заговора, а следовательно, доказательствами недостойного поведения его армейского начальства, примерил на себя роль Вольтера в деле Калласа [235] и возвысил свой голос в защиту осуждённого. Его смелость дорого ему обойдётся: в феврале суд вынесет ему обвинительный приговор, а спустя четыре года он уйдёт из жизни, и не исключено, что не без посторонней помощи.

«Его просто обвели вокруг пальца». Сезанн не верил в невиновность Дрейфуса — из принципа, но больше из безразличия. «Политика» не его дело. Его дело — писать картины.

Восьмого января умер Ахилл Амперер. Положив жизнь на алтарь красоты, он так ничего и не дождался взамен. Эта утрата глубоко потрясла Сезанна. Время от времени он захаживал в небольшое кафе у дороги на Агар, в котором висело несколько картин его несчастного друга.

Приближалось его шестидесятилетие. Он отдавал себе отчёт в том, что в запасе у него остаётся не так уж много времени. Природа не наградила Сезанна богатырским здоровьем, каким отличался его отец, пусть оно и шло в придачу к несносному характеру. Вернувшись в Париж в начале 1898 года, он занимает мастерскую в «Вилла дез Ар» в доме 15 по улице Эжезип-Моро. Именно там он начал писать портрет Амбруаза Воллара, с которым у него установились самые сердечные отношения. Воллар, наслышанный о странностях художника, сидел смирно и избегал высказываний, способных задеть больное самолюбие Сезанна: он не говорил ни о его собратьях по цеху, ни о литературе. Полотно представляло собой геометрическую конструкцию из вертикальных и горизонтальных линий тёмно-коричневого цвета, единственным светлым пятном на нём была белая рубашка персонажа, оттенявшая задумчивое лицо. Сезанн остался доволен получившимся оттенком белого.

Это пребывание в Париже должно было наглядно продемонстрировать ему, как изо дня в день растёт его популярность. В мае — июне Воллар устроил в своей лавке на улице Лаффит очередную выставку, на сей раз из шестидесяти картин Сезанна. Синьяк [236] в своей книге «От Делакруа до неоимпрессионизма» написал несколько лестных строк о творчестве художника: «В обычном стволе дерева Сезанн видит такую красоту, какой не видит никто другой. Все эти переплетающиеся, льнущие друг к другу и перехлёстывающиеся линии, все эти цветные элементы, которые, накладываясь друг на друга, либо смягчаются, либо становятся резче, все они находятся во власти художника, и именно он располагает их так, как считает нужным». В январе 1899 года на благотворительной распродаже, устроенной в пользу детей Сислея, умершего в полной нищете, одна из картин Сезанна ушла за 2300 франков, за другую началась настоящая борьба, цену взвинтили до рекордной отметки в 6750 франков. Публика начала роптать, но тут со своего места поднялся крупный, уверенный в себе мужчина, которого не интересовало мнение толпы. «Эту картину покупаю я, — заявил он. — Меня зовут Клод Моне».

В начале июля 1899 года состоялся аукцион, на котором пошла с молотка коллекция, принадлежавшая недавно умершей вдове Виктора Шоке. Все полотна Сезанна, а их в этом собрании было немало, разошлись по очень хорошим ценам. «Марди Гра», например, досталась коллекционеру и торговцу картинами Дюран-Рюэлю (на этом аукционе он приобрёл 17 картин Сезанна) за четыре тысячи франков. Усилия неутомимого Воллара, умело раскручивавшего «своего» художника, стали приносить плоды: цены на картины Сезанна неуклонно шли вверх. А вскоре они вообще взлетят.

Между тем грусть никак не отпускала Поля. «Слишком поздно, — думал он, — всё это пришло слишком поздно». Впрочем, достигнутые успехи казались ему недостаточно убедительными. Никакого тебе официального признания, никаких Салонов, никаких государственных наград, никакого ордена Почётного легиона. А он был уже в том возрасте, когда подобные знаки внимания сильно греют душу. Даже в его родном Эксе земляки не баловали его признанием: директор местной школы рисования, той самой, где Поль начинал свой творческий путь, поклялся всеми святыми, что в подведомственном ему музее ни одна из стен не будет осквернена картинами Сезанна. Из-за этого волюнтаристского решения музей Гране, для которого было легче лёгкого собрать у себя просто фантастическую коллекцию картин Сезанна, остался без его полотен, если не считать нескольких второстепенных работ, переданных ему в дар парижскими музеями…

Параллельно с затянувшейся работой (количество сеансов уже перевалило за сотню) над портретом Амбруаза Воллара, который проявлял по-истине ангельское терпение, Сезанн вернулся к своим любимым «Купальщицам». Он даже подумывал над тем, чтобы, как он поведал Волл ару, воспользоваться услугами натурщицы. По его словам, он присмотрел для этой цели «одну старую клячу», дабы предупредить возможные обвинения в похотливости. Но вскоре художник отказался от своей затеи и отправил натурщицу восвояси: он ещё не дозрел. Время апофеоза ещё не пришло? «Большие купальщицы», которых он напишет в Эксе на закате жизни, станут его лебединой песней.