Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой

Я мало куда выходила, не хотелось лишний раз ни попадаться на глаза, ни видеть кого-либо. Но в свой магазин ходить пришлось, этого требовали дела. Конечно, духи продавались из рук вон плохо, немцы ушли, а парижанам не до духов, они радовались освобождению.

В один из дней почти столкнулась с каким-то неприятным типом, одетым в форму, но уже французскую, вернее, полицейскую – неряшливая мятая рубашка, плохо сидящие мешковатые брюки и грязная обувь непонятной расцветки. Его взгляд, долгий и неприязненный, мне совершенно не понравился. Это могло означать что угодно, ведь те, кто вчера работал на немцев, сегодня оказывался среди ярых разоблачителей коллаборационистов, а этого человека я уже где-то видела, значит, завтра он может обвинить меня. Поводов больше чем достаточно, его не остановит мой возраст и мое достоинство.

В отеле что-то заставило попросить портье:

– Мсье Мишель, если вдруг со мной что-то случится, за мной придут, пожалуйста, тут же позвоните по этому телефону. Только прошу вас, никто не должен знать об этом.

– Что вы, мадемуазель, за что вас арестовывать?

Конечно, я не стала объяснять за что.

Увидев на следующее утро (какая наглость будить меня в восемь часов!) вооруженных верзил у себя в номере, я даже не удивилась. С трудом сдержавшись, чтобы не наорать на мужланов, не умеющих вести себя в присутствии дамы, подчинилась. Просто глянула на их лица и поняла, что любые слова бесполезны, напротив, будут восприняты как оскорбление тех, кто при власти. А унижать в ответ они умели…

Проходя мимо портье, с тревогой глянула на него. Мишель кивнул:

– Не беспокойтесь, мадемуазель, я пригляжу за вашими вещами, все будет, как вы просили.

– Благодарю вас.

Наверное, не стоило дожидаться проблем и следовало бежать давным-давно. Как когда-то я ненавидела зачинщиков забастовки, приведшей меня к невиданному унижению со стороны собственных работниц, так теперь ненавидела вот этих молодчиков в рубашках с закатанными рукавами, дурно воспитанных, хамивших швейцару, топавших какими-то немыслимыми грязными туфлями из парусины по коврам «Ритца» и считавшими себя хозяевами Парижа. Я их не боялась, ненависть подавляет страх, теперь я это точно знаю.

«Комитеты по чистке»… Надо же такое придумать! Они, видите ли, вычищали Париж от скверны коллаборационизма. У меня ассоциация была только с мусорщиками или еще хуже – с ассенизацией, казалось, что от них и пахнет так же.

В Комитете, куда меня привезли, конечно, сидел тот самый тип, что пристально смотрел на меня вчера.

– Мадам Шанель?

– Мадемуазель.

Я даже не стала говорить ему «пожалуйста». Если мне хамят, рассчитывать на ответную вежливость не стоит.

– Вы обвиняетесь в сотрудничестве с оккупантами.

– Может, для начала вы предложите мне присесть?

– О, да, конечно! Можете присесть пока здесь, а потом еще надолго!

Только бы портье не затянул со звонком. Каждая минута, проведенная в обществе этого очкарика, казалась вечностью. Очкарика? Я вспомнила, почему лицо «чистильщика» показалось мне знакомым – это был тот самый представитель профсоюза, что долго и безуспешно убеждал меня не закрывать Дом моделей, предлагая шить форму для армии. Интересно, кто шил рубашки, которые на них надеты? Явно даже не Эльза Скиапарелли.

– У вас был любовник-немец.

Как мне хотелось его уничтожить, просто раздавить, как таракана, но мешало чувство гадливости, не хотелось пачкать руки.

– Мне столько лет, что когда в мою постель попадет любовник, я не спрашиваю у него паспорт!

– Но вы не могли не знать, что он немец, да еще и шпион.

– Разведчик. Не всякий немец подлец, как не всякий француз порядочен.

Конечно, опасно, власть у него в руках, но разговаривать спокойно я просто не могла. Этот дурно одетый и дурно пахнущий мужичонка смел указывать мне, с кем спать!

Конечно, он припомнил работу «на оккупантов».

– Какую? Мой Дом моделей и ателье были закрыты еще до прихода немцев. Хотя, не вы ли убеждали меня не делать этого и продолжать работу?

То, что я вспомнила нашу первую встречу, очкарика явно смутило, он махнул рукой верзилам:

– Отведите в камеру, потом с ней поговорим.

– Ну нет! Если я арестована, предъявите основания и вызовите моего адвоката! Если нет, извольте объяснить свои действия и действия своих сотрудников.

К обеду я вернулась в «Ритц», портье позвонил, как и обещал, сразу же. Отпуская меня, очкарик сквозь зубы посоветовал:

– Не стоит так свободно разгуливать по городу, кроме нас многие знают, что вы жили в «Ритце» все это время, к тому же в обществе немца из разведки.

Я не стала отвечать, лишь презрительно фыркнув, но решила, что он прав. Нельзя бесконечно испытывать судьбу, пора и правда уезжать из Парижа.

Я оказалась выкинута из жизни совсем. Шпатц уехал еще раньше, друзья либо разбежались, либо умерли, либо отказались от меня. Дело стольких лет закрыто. Я никому не нужна…

«Занимайтесь модой, мадемуазель…» Какой и где?! Кому нужна мода в сумасшедшем мире, где правят «комитеты по чистке»?

Где-то далеко еще шла война, гибли люди, раздавались взрывы… Но в Швейцарии было тихо, так тихо, что в реальность остального мира плохо верилось. Швейцария стала приютом для многих, кто больше не желал слушать о коллаборационизме, кто хотел и мог позволить себе спокойную жизнь.

В Швейцарии тихо. Сначала эта тишина без громогласных маршей, без криков возбужденной толпы, без злости, ярости, гнева и отчаяния показалась истинным раем. Я даже пожалела, что не уехала сюда давным-давно, сразу после закрытия своего Дома. Все равно толку от моего пребывания в Париже и даже попыток стать тайной переговорщицей на высшем уровне никакого, только испортила отношение к себе со стороны французов, которых легко убедили, что, продавая духи в магазине на рю Камбон, я нанесла страшный вред делу Сопротивления и стала предательницей!

Подвергаться риску быть оплеванной или снова допрошенной в Комитете не хотелось. Дом моделей закрыт, магазин справлялся и без меня. Мои деньги лежали в банках Швейцарии, где же жить мне?

В Швейцарию перебрался и товарищ по несчастью Шпатц. Что у меня за судьба такая – содержать мужчин? Наверное, возможно одно из двух – либо мужчина содержит тебя, либо ты его.

Я никогда не могла допустить, чтобы меня содержали, даже Бой. И герцог Вестминстерский тоже, получая сумасшедшие подарки, тут же отдаривала не меньшими.

Наверное, с сильными мужчинами так нельзя, самостоятельная женщина рядом их не устраивает, они должны довлеть и быть хозяевами. Но рядом со мной оказывалось куда больше слабых мужчин, они могли быть талантливыми, даже гениальными, но зарабатывать деньги не умели. Это тоже талант.

И я содержала своих мужчин, не только тех, с кем спала, но и тех, кому просто требовалась помощь. Интересно, что они просили эту помощь, если попадали в трудное положение, даже сильные просили, потому что считали меня равной себе.

Шпатц не просил, он ее просто брал. К тому же красавчик прекрасно знал мое уязвимое место: участие в операции «Шляпка». Расскажи Шпатц все в своей интерпретации, я никогда не отмылась бы от грязи. Мне наплевать на мнение «комитетчиков», но желания, чтобы многочисленные газеты снова и снова поливали грязью мое имя, конечно, не было.

– Чего ты хочешь?

– Денег, – Шпатц спокойно пожал плечами. – Я же должен на что-то жить.

Он получил и еще долго получал свою долю, молчал, хотя время от времени угрожал, что все расскажет, «потому что совесть не позволяет молчать».

– Ты идиот, если ты скажешь хоть слово, то перестанешь получать от меня средства вообще. И будешь жить только на то, что даст тебе твоя совесть.

Понял, заткнулся, но деньги из меня все равно исправно тянул…

В Комитете мне ставили в вину: