Советсткие ученые. Очерки и воспоминания

Здесь происходит нечто вроде парада. Перед деревянной, кустарно сколоченной трибуной проходят по–разному одетые, выстроившиеся не по ранжиру, обладающие далеко не блестящей строевой выправкой люди. Но почему же этот парад производит на меня такое впечатление? И добро бы только на меня, человека в парадном деле, скажем прямо, мало эрудированного, а посему весьма нетребовательного. Однако и стоящий в нескольких шагах маршал Москаленко не скрывает волнения. Когда прохождение закончится, он сравнит его с военными парадами на Красной площади, которыми не раз командовал, причем сравнит, так сказать, на равных…

Перед отлетом состоялся обед, который трудно было назвать вполне торжественным единственно по той причине, что протекал он в темпе, несколько форсированном: Королев, да и все его спутники торопились к месту посадки «Востока».

После первого тоста — «За успех!» — Сергей Павлович, выпив шампанское, с размаху хлопнул свой красивый хрустальный бокал об пол — отдал дань старинному обычаю. Во все стороны веером полетели звонкие блестящие осколки, и многие присутствующие уж было размахнулись, чтобы последовать эффектному примеру Главного конструктора, но были упреждены торопливой репликой одного из руководителей космодромного хозяйства:

—Главному конструктору можно, но нам, товарищи, не надо!..

Его не трудно было понять: мы трахнем бокалы, поедим, попьем и улетим. А кто будет списывать сервиз?. . То–то же!

Как в полусне проходил для всех нас этот день.

Всего несколько часов назад мы у подножия ракеты обнимали Гагарина и желали ему счастливого пути — пути, по которому не проходил еще ни один человек на свете.

И вот позади долгое ожидание старта, сам старт, пунктир сообщений о полете «Востока» вокруг земного шара, сообщение о благополучной посадке, импровизированный митинг на космодроме, столь же импровизированный парад…

Мы летим на том же «ИЛ‑14», на котором две недели назад прибыли на космодром. Летим к месту посадки Гагарина.

После пережитых треволнений, а отчасти и после весьма полноценного обеда, которым нас угостили напоследок на космодроме, клонит ко сну. И, кажется, не одного меня: в соседнем кресле клюет носом ведущий конструктор космического корабля — «Алексей Иванов». Внезапно по ассоциации вспоминается продуктивная деятельность «высокой комиссии», участниками которой мы оба были несколько дней назад, и меня тянет на признание.

— Знаешь, — говорю я, — а ведь это, будь оно неладно, число — сто двадцать пять — я Юре сказал. И записал ему. Чтобы в случае чего сразу перед глазами было… В тот же вечер сказал…

Иванов незамедлительно вышел из состояния дремоты, посмотрел на меня несколько секунд каким–то странным взглядом и тихим голосом произнес:

— Я тоже…

Утро 13 апреля. Потом, просматривая в Москве вышедшие за время нашего отсутствия газеты, мы поняли, что творилось в этот день в мире! Какой резонанс получил первый полет человека в космос.

Но сейчас, в это утро, мы сидим в просторной комнате на втором этаже уютного коттеджа. За окном весенняя Волга. Настроение у всех, насколько я ощущаю, складывается из двух основных компонентов. Во–первых, это успокоение и радость по поводу того, что Юра живой и невредимый, с новенькими майорскими погонами на плечах сидит перед нами. Да, для безопасности его полета было предпринято все что можно. Но все ли мы знали о сюрпризах, которые способен преподнести космос?.. В то ясное утро 13 апреля наименее дальновидным из нас начинало казаться, что теперь–то уж можно с полной уверенностью, порожденной результатами проведенного уникального эксперимента, сказать: да, знаем все, предусмотрели все, никаких сюрпризов для нас в запасе у космоса нет… Опровергнуть это оптимистическое заключение космос постарался в будущем. А в то утро радость за благополучие Юры ощущалось ничем не омраченной.

Второй компонент настроения, господствовавшего в коттедже на берегу Волги, был чисто деловой. В авиации работа летчика не заканчивается посадкой, он должен еще отчитаться о выполненном полете. Тем более необходим детальный — до последней мелочи — отчет после такого полета, какой выполнил вчера Гагарин.

И он отчитывается спокойно, последовательно, даже как–то подчеркнуто старательно, словом, точно в той самой тональности, к которой мы привыкли за время работы с первой группой космонавтов.

Выясняется, что он все, что нужно, заметил, ничего не забыл, внимательно следил за работой оборудования корабля. Например, обнаружив в, казалось бы, самый эмоционально острый момент, непосредственно перед стартом, что разговоры на Земле съели почти весь запас ленты в магнитофоне и что ее поэтому может не хватить на время полета, по собственной инициативе перемотал ленту — благо ранее записанные на ней предстартовые разговоры, конечно, были зафиксированы на лентах наземных магнитофонов. Словом, думал, рассуждал, наблюдал.

Всех, разумеется, очень интересовало, как перенес космонавт явление невесомости, пожалуй, единственный фактор космического полета, который практически невозможно в полном объеме воспроизвести на Земле. Нет, уверенно ответил Гагарин, никаких неудобств от явления невесомости он не ощущал. Чувствовал себя все время полета очень хорошо.

— Ну, это за полтора часа… — пробурчал про себя Парин. И, как показало будущее, был прав. Адаптация человеческого организма к длительному пребыванию в состоянии невесомости, а затем — об этом мы узнали еще позднее — его реадаптации на Земле оказались едва ли не самыми сложными проблемами космической биологии и медицины. Даже сегодня, после полутора десятков лет космических полетов, наука не может утверждать, что знает в этой области все.

— Иначе и быть не могло, — сказал Василий Васильевич Парин после появления первых сигналов о вестибулярных нарушениях, испытанных космонавтами в первых же более или менее длительных полетах. — Ведь все живое на Земле эволюционировало в течение миллионов лет при наличии гравитации, веса. Это запрограммировано в нас прочно. Не может организм любого существа никак не реагировать на исчезновение столь мощного генетически привычного фактора.

Но Гагарин, пробыв в невесомости менее полутора часов, естественно, никаких признаков дискомфорта, не говоря уж об ухудшении самочувствия, обнаружить не мог. Эти признаки проявляются позднее.

Очень интересно рассказывал он про то, как выглядит Земля из космоса. Сейчас все это — и о непривычной нам дугообразной форме горизонта, и о голубой полоске над ним, и о мгновенных, без сумерек, переходах дня в ночь и ночи в день — уже многократно рассказано. А космонавтом А. Леоновым даже изображено на холсте. Но слушать про это впервые было на редкость интересно. Возникали ассоциации с произведениями научно–фантастической классики — не зря, оказывается, она была на космодроме в таком ходу.

Вопросы сыпались один за другим. Каждый интересовался работой «своей» системы. Каждому было важно узнать, насколько оправдало себя то, что было внесено в технику и методику космического полета по его, спрашивающего, инициативе.

Слушая ответы Гагарина, я поймал себя на том, что поражаюсь не столько тому немногому, что оказалось в какой–то мере неожиданным, сколько тому, как этого неожиданного мало. Просто потрясающе мало!

Через несколько дней Гагарина сравнили с Колумбом, и каждому, кто хотел разобраться в степени точности и правомерности такого сравнения, неизбежно приходило в голову, что наряду с другими пунктами различия Колумб плыл наугад, не зная, куда движется, вернее, имея на сей счет ошибочное представление: рассчитывал приплыть в Индию, а открыл Америку.

Гагарин, а прежде всего, конечно, люди, отправившие его в космос, достоверно знали: что, как и когда произойдет. Весь полет от начала до конца был детально, до последней мелочи расписан. Сам космонавт через несколько дней после полета сказал одному из своих учителей: «Все было в точности так, как вы мне расписали. Будто вы там уже побывали до меня».

И в этом смысле можно сказать, что главная новость, открывшаяся в полете «Востока», заключалась в том, что никаких новостей в нем не состоялось.