На грани жизни и смерти

Моряки ждали. Я наконец собрался с мыслями и начал говорить:

— Все вы очень хорошие парни и на деле доказали это. Были, конечно, у всех нас промахи, и иногда приходилось из-за этого испытывать неприятности. Но ведь вы теперь-то уж знаете, что без этого тоже нельзя. Главное же в том, что наши ошибки не проходили бесследно. У нас хватало ума и мужества для того, чтобы критически относиться к себе, ну, а там, где немного недоставало этого, нам помогали. На ошибках мы учились воевать, и, кажется, сейчас уже неплохо умеем это делать. В заключение хочу вам пожелать так же хорошо воевать и дальше, до самой победы. Я ничуть не сомневаюсь в ваших будущих успехах. И еще хочу всем вам пожелать самого большого человеческого счастья. Вы его заслужили! Мы очень часто думали про себя и делились друг с другом мечтой увидеть первый день победы. Он придет, непременно придет, только верьте в него, как можно сильнее верьте, и пусть этот день будет для вас счастливой путеводной звездой во всех боевых походах до тех пор, пока над нашей Родиной не вспыхнут зарницы победного салюта. Светлого будущего желаю вам, мои дорогие друзья!

Последние мои слова заглушили аплодисменты. Это были, я чувствовал, очень искренние аплодисменты…

Встреча

Прошло несколько лет. В один из праздничных ноябрьских дней я шел по набережной Невы. Моросил мелкий дождь, но ленинградцев это не смущало. Как всегда в праздники, набережная была запружена народом. Местами невозможно было пройти. С трудом протолкавшись к Литейному мосту, я остановился и стал смотреть на выстроившиеся вдоль берега в праздничном строю боевые корабли. Они стояли нарядные и в то же время строгие. Многие из них прошли войну и для меня были старыми знакомыми.

Я с любопытством рассматривал их, думая о том, что там только люди сменились, а слава осталась за кораблями. Некоторые были с гвардейскими флагами.

И вдруг меня словно подтолкнуло. Совсем близко от гранитной набережной стояла подводная лодка. Что-то очень знакомое было в линиях ее узкого и длинного корпуса. Я ускорил шаг. Лодка стояла под гвардейским флагом. Подошел поближе и увидел свою родную «малышку».

Да, это была она, наша «малютка»! В праздничном наряде, расцвеченную флагами, ее трудно было сразу узнать. Ведь я ее знал другой, незаметной и деловитой, то окатываемой до самой рубки океанскими волнами, то покрытой толстым слоем льда, то с вмятинами на борту после бомбежки. Но всегда дорогой сердцу.

Необыкновенное волнение охватило меня. Разом нахлынули воспоминания, мне захотелось поговорить с кем-нибудь, рассказать о наших трудных и опасных походах.

На мостике лодки кто-то стоял. Какой-то моряк прошел по носовой палубе. Этот незнакомый мне человек был очень похож на нашего командира носовой надстройки мичмана Иванова. Мне живо представилось, как мичман подходит к своей пушке и любовно поглаживает ее рукой.

Задумавшись, я не заметил, как ко мне кто-то подошел и тронул за рукав. Я от неожиданности вздрогнул, передо мной стоял мичман Иванов. Пополневший, в гражданском пальто, он был так не похож на себя.

— Иван Мефодьевич, дорогой!

Он самый, товарищ командир, — Иванов порозовел от волнения. Вот же оказия! А я ведь о вас только сейчас вспоминал. Какими судьбами?

Мы трясли друг другу руки и не могли прийти в себя от радости. Это было как сон: наш корабль, встреча со старым боевым товарищем. Я даже осмотрелся кругом: нет ли еще кого?

Я ведь, Валентин Георгиевич сюда в каждый праздник прихожу. Наша «малышка» здесь, на этом месте всегда стоит, как памятник боевой славы, — рассказывал, не отпуская мою руку, мичман. — И почти каждый раз кого-нибудь да встречу. А сегодня вот вас…

Мы еще долго стояли у лодки. Картины прошлого одна за другой всплывали перед нами, и мы без устали вспоминали подробности. Мы шли и останавливались, но не сговариваясь, далеко не отходили от места, где стоял наш корабль. Он был как живой памятник нашей боевой молодости. Иванов рассказывал мне о товарищах, которых я уже потерял из виду, а я ему о тех, с кем мне приходилось встречаться.

— Недавно ко мне домой заходил Алексей Михайлович Лебедев.

— Интересно, чем он сейчас занимается? — спросил Иванов.

— О! Он сейчас большой начальник на Калининском железнодорожном узле, ведет партийную работу…

— А с семьей как?

— Женился наш Лебедев, двое детей у него. Как и раньше, увлекается радиотехникой и еще фотографией. И детей к этому приучил. Мы с ним просидели целый вечер, он-то мне о многих наших и рассказал.

Мы помолчали. На улице по-прежнему было людно. Поглощенные воспоминаниями, мы ничего не замечали.

— А где же сейчас Зубков? — прервал молчание мичман.

— С Зубковым я виделся как-то летом — приходил ко мне на службу. В Москве он был проездом всего один день, но все-таки разыскал меня. Такой же живой, как и раньше, и весельчак такой же. Почти не изменился. Но вот со слухом у него неважно. Помните, как однажды во время воздушного налета он случайно оказался близко от орудия и его оглушило? Так вот с тех пор, говорит, постепенно глохнет.

— Жалко парня, — сказал Иванов.

— Но он молодец, не очень унывает. Работал тогда начальником слесарной мастерской и одновременно заканчивал второй курс механического техникума. Сейчас, наверное, уже закончил. Заходил ко мне и Ильин с дочкой — такая же белокурая, как он, — продолжал я. — Ильин тогда работал в профсоюзе и заканчивал кандидатскую диссертацию. Недавно я узнал, что защита у него прошла хорошо. Теперь он — кандидат экономических наук. Работает и живет в Москве. Николай Курочкин окончил высшую партийную школу, работал в ЦК ЛКСМ Украины, живет в Киеве.

— А я, — сказал Иванов, — видел как-то Матяжа. Дослужился парень до мичмана. — Иванов неожиданно засмеялся. — Встретил меня, я тогда еще служил, хлопнул по плечу: «Ну, говорит, Иван Мефодьевич, всю жизнь мечтал догнать тебя, теперь вот догнал и на пенсию собираюсь». Хороший парень, сейчас, наверное, демобилизовался. — Иванов вздохнул, заново переживая ту встречу.

Матяж! И вспомнилась мне та весна, когда ранним утром на корабль привезли совсем юного, худенького матроса. Стриженая голова еще более подчеркивала его хрупкость. Я мельком взглянул на него, подумал: «Интересно, какой из него получится подводник»? И как только он скрылся за переборочной дверью, тотчас же забыл о нем.

А вечером получил неожиданный доклад: «Ученик торпедист Матяж обнаружен между торпедными аппаратами в сильном опьянении».

— Что с ним делать? — спросил Щекин. — Вызвать катер и отправить на гауптвахту?

— Как он ведет себя?

— Лыка не вяжет, что-то бормочет, но ничего нельзя понять.

— Пусть проспится на корабле, утром разберемся.

На следующее утро главстаршина Иванов доложил, что Матяж вчера «с горя напился»: воспользовался его временным отсутствием в отсеке, слазил в провизионку, самовольно взял пол-литра водки и выпил ее.

— Что? С перепугу, что попал служить на подводную лодку, или несчастье какое дома? — спросил я.

Иванов засмеялся.

— Он вас испугался.

— Меня?!

— Да, ему кто-то сказал, что командир шкуру снимет, если что не по нему.

— А может быть, он вообще пьяница?

— Нет, заверяет, что раньше даже не прикасался к водке.

— Какое ваше решение?

— Я приказал ему готовиться на гауптвахту, сейчас бреется и собирает вещи…

— Не надо, — сказал я Иванову, — пока пожурите и присмотритесь к нему.

Это было перед самой войной.

— Вы помните дебют Матяжа? — спросил я Иванова, который в это время пристально всматривался в людей, появившихся на мостике нашей подводной лодки, пытаясь, видимо, увидеть кого-нибудь из знакомых, и не сразу ответил на мой вопрос.

— Да, Матяж и сам не может без смеха вспоминать об этом, как он говорит, знаменательном эпизоде его службы. Между прочим, когда вы уходили с нашего корабля, Матяж сказал мне:

— Эх, мичман, напиться хочется!..