Двенадцать поэтов 1812 года
Двенадцать поэтов 1812 года читать книгу онлайн
Имена большинства героев этой книги — Н. И. Гнедича, С. Н. Марина, князя П. И. Шаликова, С. Н. Глинки — практически неизвестны современному читателю, хотя когда-то они были весьма популярными стихотворцами. Мы очень мало знаем о военной службе таких знаменитых поэтов, как В. А. Жуковский, князь П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков… Между тем их творчество, а также участие как в литературной и общественной жизни, так и в боевых действиях — во многом способствовали превращению Отечественной войны 1812 года в одну из самых романтических эпох российской истории, оставшейся в памяти потомков «временем славы и восторга».
Книга Дмитрия Шеварова «Двенадцать поэтов 1812 года» возрождает забытые имена и раскрывает неизвестные страницы известных биографий.
знак информационной продукции 16+
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
А опись, составленная дедом Батюшкова, — этот блистательный смотр наследственного добра! — вот она (конечно, не вся, а наиболее «вкусные» ее фрагменты):
«Опись, сочиненная 796 году в сентябре месяце,
Святых икон и прочего имущества.
В зале:
Портрет султана турецкого.
Картин разных за стеклами пять.
Зеркал малых продолговатых два…
В спальне:
Образ на полотне вечери тайныя.
Картин о сыне блудном за стеклами пять.
Родословная о роде Батюшковой…
В лакейской горнице:
<Икона> Апостола Петра, писанной на полотне.
Родословная о роде царском.
Портрет персицкого шаха и японского императора, два.
Рожа убийца корола Швецкого, малая, за стеклом на бумаге.
Зеркало в черных рамах, одно…
В сенях:
Рожа Димитрия Самозванца.
Рожа Емельки Пугачева…
В беседке в новом саду:
Картина Птичка, за стеклом.
Налицо книг, а именно:
Лексикон российской словесной.
Книжка лекарственная от уязвления змей.
Книжка о пользе мозжовельника.
Полковничья инструкция.
Пехотной строевой устав.
Устав купеческого водоходства.
Фарфоровой посуды:
Для масла чухонского судок, один.
Чайника два, в том числе склееной один.
Старых чашек чайных, синих саксонских, семь.
Железных вещей:
Пушек железных четыре с станинами деревянными.
Удила турецкие одне, взяты в 737 году в Очакове Андреем Ильичом (в горнице; кому из сыновей достанутся, сохранят для памяти).
Лошка для снимания меду, когда варят, одна.
Цепь собачья с ошейником одна.
Лом один.
Форма для мороженья ягод.
Карета дорожная, белая, обита белым сукном, со всем прибором.
Одноколка без колес четырехколесная, одна.
Шпага, украденная Омельяном, с портупеей, одна…» [224]
В дедовом имении Батюшков жил мало, но предметное окружение его детства здесь проглядывает. Все родившиеся в зените Екатерининской эпохи не просто жили среди именно таких вещей — вещи образовывали уклад, который выражал эпоху. П. А. Бартенев замечательно говорил о том, что отличало век Екатерины: «Ясность, толковость и твердость быта» [225].
Ах, пушки железные со станинами деревянными, если бы вы замолчали навсегда!
Шпага, украденная Омельяном, — ржавей на чердаке!
Пылись, засиженный мухами, пехотный строевой устав!
Дайте, дайте вырасти нашему герою!
Глава вторая
Вспомнилось, что некоторые теплейшие письма апостолов были тоже письмами к другу.
Неостывшие письма. — Битва при Гейльсберге. — «Сто смертей». — Рига. — Любовь. — Старик Мюгель. — Шведский поход. — Итальянские каникулы русской поэзии
Если бы мы не считали заведомо архаичным того, кто появился на свет в XVIII веке, то Батюшкова читали бы сейчас в метро. Особенно его письма другу юности Николаю Гнедичу. Эти письма кажутся только распечатанными из электронной почты, еще страницы теплые от принтера.
Нырнув в эту переписку двух друзей, нынешние двадцатилетние с удивлением признали бы в Косте Батюшкове своего приятеля.
«Я готов ехать в Америку, в Стокгольм, в Испанию, куда хочешь, только туда, где могу быть полезен…» [226]
Как узнаваема эта бравада в письмах из армии: «Не забывай, брат, меня. Я здоров, как корова. Твой Ахиллес пьяный столько вина и водки не пивал, как я походом…» [227]
А с кем они еще могли обсуждать свои влюбленности и знакомства с барышнями? Только друг с другом.
«Не видал ли ты у Капниста-стихотворца одну девушку?.. Каковы у нее глаза?.. Я во сне ее видел…» [228]
«Я видел твою Софью, толстую Софью!!! или ты, или она зело переменились… Не приведи Бог честному человеку воображать, что женщины богини…» [229]
«Я работаю сердцем, то есть стараюсь влюбляться. В кого? Еще и сам не знаю. А твоя Софья…» [230]
«В доме у меня так тихо, собака дремлет у ног моих, глядя на огонь в печке; сестра в других комнатах перечитывает, думаю, старые письма…» (1 ноября 1809 года из Хантонова). Не этот ли вечер он вспомнит в саксонском городишке во время европейской войны, когда между боями будет писать письмо другу: «Кончая мое маранье, я сижу в теплой избе и курю табак. На дворе мятель и снегу по колено: это напоминает Россию и несколько приятных минут в моей жизни…» [231]
Батюшков обаятельно ироничен и чужд пафоса. Так легко переходит с одного языка на другой. Европа для него не заграница, а летняя веранда. Античность — знакомый с детства чердак. Он ценит домашний уют, но может спать и на голой земле. Если надо, поскачет в атаку, но в душе — убежденный пацифист. Любовные приключения товарищей готов приветствовать, но сам ищет привязанностей глубоких, а еще лучше — вечных.
И вот тут, конечно, пропасть в двести лет дает о себе знать. Нам уже через нее не перепрыгнуть. Сколько святынь у Батюшкова и его ровесников: дружба, Отечество, сыновний долг… С этими вещами они никогда не шутили.
29 мая 1807 года Батюшков участвовал в сражении при Гейльсберге. Его вынесли чуть живого из груды убитых. Обратный путь в Россию был долог и мучителен. Как он потом напишет: «Видя сто смертей, / Боялся умереть не в родине моей…»
В Риге его поместили на излечение в дом местного негоцианта Мюгеля.
«Я жив, — писал Батюшков другу, — каким образом — Богу известно. Ранен тяжело в ногу навылет пулею в верхнюю часть ляшки и в зад… Крови, как из быка вышло…» [232]
Ухаживала за русским офицером и поставила его на ноги дочка хозяина дома, прелестная Эмилия Мюгель.
Ей было семнадцать, Константину — двадцать. Он прыгает на костылях, сочиняет стихи, дает уроки Эмилии, поражая девушку своими познаниями во всевозможных науках. Латынью владеет не хуже любого пастора. Он смешлив и неугомонен.
Нигде ему не было так хорошо, как в эти два летних месяца 1807 года в Риге. Одно печалило: добрый Мюгель не видел в поэте завидного жениха для своей дочери и намекал, что храброму русскому офицеру пора возвращаться в строй. Старик, неважно спавший по ночам, догадывался, что свидания молодых людей становятся все более пылкими.
