Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Наконец, я смог уйти и прямо направился к Нератову. Ему я рассказал все подробности этого разговора и спросил, что же мне делать. Нератов знал, что я не буду заниматься подготовкой сепаратного мира с Германией, на что при всей своей осторожности намекал Штюрмер; с другой стороны, то, чего мы так в душе боялись, по-видимому, на нас надвигалось. Особенно странно звучало упоминание имени государя, тогда как до сих пор, несмотря на все слухи и подозрения, мы были убеждены, что государь верен союзникам. Нератов, в разговоре с которым я подчеркнул этот финал нашей беседы, был крайне подавлен и сказал: «Или это пробный шар, или начало конца». Но, зная точную осведомлённость Штюрмера о настроениях двора и государя, Нератов не мог не ужаснуться, что Штюрмер решился связать слово «мир» с именем государя. Он, по свойственной ему привычке, расспросил меня о деталях всего разговора и заметил: «Всё это надо будет проверить, но пока во всяком случае ничего не изменяйте в вашей части и лучше никому об этом не говорите». После этого он обещал мне в самом ближайшем будущем сказать, в чём тут дело, а пока мы решили обо всём молчать.

Конечно, я вполне доверял Нератову, который действительно «скомпрометировал» себя адресом Сазонову; для нас всех и, в частности, для меня было совершенно очевидно, что Нератов уйдёт в тот момент, когда Штюрмер раскроет свои карты касательно сепаратного соглашения с Германией. Уходя, я всё-таки спросил Нератова, заметил ли он какой-либо поворот у Штюрмера в отношении к союзникам за самое последнее время и были ли какие-либо объективные основания думать, что военно-стратегическая обстановка изменится в ту или другую сторону настолько, что откроет перспективу мира.

Нератов мне сказал, что Штюрмер ничего дурного по адресу союзников в эти дни не говорил, а что касается военных дел, то Германия действительно обнаруживает склонность к миру на гораздо более приемлемых условиях, чем раньше, но что союзники решительно не желают вести с ней никаких мирных переговоров.

Угроза «сепаратного мира»

Этот разговор со Штюрмером имел место в 20-х числах сентября 1916 г. Разумеется, я никому ничего не сказал и выжидал, что предпримет Нератов. Как раз в эти дни наш прежний состав Юрисконсультской части — то есть Нольде, Горлов, Серебряков и я — собрался на товарищеский ужин у Контана, дабы отметить назначение всех нас четырёх, начиная с Нольде и Горлова. Мы уже давно собирались почтить Нольде, ещё в связи с его назначением директором департамента, но то болел Горлов, то уезжал Нольде, то, наконец, появление Штюрмера в министерстве заставило нас отложить чествование, так как Нольде был настроен крайне пессимистично и нам не хотелось в такой момент напоминать ему о его прежних днях работы с Сазоновым в период его, Нольде, всемогущества. Но теперь уже получилось некоторое более устойчивое положение, во всяком случае лично по отношению к Нольде, которого, по-видимому, Штюрмер решил оставить в покое, а Горлов скоро уже должен был отбыть в Париж.

Под впечатлением разговора со Штюрмером, о котором я не мог им рассказать, не рискуя вызвать крупнейший дипломатический инцидент, я шёл на этот ужин без всякой радости, думая, что то, что нас так связывало, несмотря на различие в оттенках, — это мысль о продолжении войны до достойного конца, — скоро уже может нас разобщить. Нольде тогда, в конце сентября 1916 г., хотя и посмеивался над непреклонностью союзников, но безусловно не был сторонником изолированного выхода России из войны. На этом ужине нас было только четверо, причём двое из нас — Нольде и Горлов — покинули Юрисконсультскую часть, где за столь короткий срок нашей совместной работы так всё изменилось.

Вспоминая, что было, и переходя к печальному и гнетущему настоящему, Нольде, самый старший из нас по своему пребыванию в дипломатическом ведомстве, дал подробную характеристику всех тех министров, которых он застал, — графа Ламздорфа, Извольского, Сазонова. Рассказал он и о том, как перед II Гаагской конференцией разъезжал с Мартенсом в начале 1907 г. по европейским дворам, чтобы подготовить эту конференцию, и о приёмах Вильгельма II и Франца-Иосифа. Про Вильгельма II он заметил, что это «крупный европеец» по внешности, грубоватый, но «откровенный». Несмотря на присутствие Мартенса, он прямо сказал русской делегации, что «уничтожения войны можно добиться только уничтожением человечества» — острота весьма двусмысленная. Нольде, однако, прибавил, что, по его мнению, Вильгельм II «милитарист, но пацифист», и изложил довольно парадоксальную теорию «пацифизма» Вильгельма II, вся политика которого сводилась «к бряцанию оружием и языком», но на деле Вильгельм II не хотел воевать. В доказательство он приводил рассуждения Вильгельма II с Мартенсом на обеде в честь русской делегации в 1907 г. о возможности русско-германской войны и способах её избежать.

Эти слова Нольде о Вильгельме II в связи со стремлениями Германии вступить в сепаратные соглашения с союзниками, о чём мне только что говорил Нератов, и в связи с тем, что я выслушал о «мире» от Штюрмера, были настолько злободневны, что я не удержался и спросил Нольде о том, о чём у нас ежедневно говорили в министерстве, — что он думает о Штюрмере и о цели его назначения министром. Нольде ответил без обиняков, что считает назначение Штюрмера «тёмным» с точки зрения его дипломатического смысла. В отношении личности Штюрмера он сказал, что, насколько он, Нольде, узнал его из постоянных деловых с ним сношений, Штюрмер в делах желал бы, чтобы «всё делалось само собой, без его, Штюрмера, участия», и что когда приходится требовать от него активности, то это совершенно безнадёжно.

Эта характеристика Штюрмера была общеизвестна, но в отношении самого щекотливого вопроса — касательно сепаратного мира — Нольде сказал, что он в это не верит, что для этого нужен человек совершенно другого калибра и что Штюрмер ни разу с ним в беседах не позволил себе ни малейшего намёка на эту тему. Признание Нольде было бы убедительно, если бы он не добавил, что в последнее время «Штюрмер горько жалуется на союзников, которые не понимают положения России и не хотят видеть несомненные признаки отрезвления Германии». Горлов спросил Нольде, не говорил ли Штюрмер конкретнее. Нольде несколько смутился и сказал: «Ведь нельзя же так просто взять да и выпрыгнуть из войны, можно и ноги поломать, я это прямо Штюрмеру сказал».

Расспрашивать далее было бы явно неделикатно, и в другое время мне и в голову не пришло бы на «чествовании» Нольде его допрашивать, но под влиянием моего собственного разговора со Штюрмером, который в смысле конкретности носил гораздо более рельефный характер, я увидел, что мои подозрения всё же имели некоторые основания, так как не стал бы Нольде ни с того ни с сего говорить о «выпрыгивании» России из войны со Штюрмером. Затем разговор опять перешёл на дипломатические и ведомственные темы, но уже гораздо менее злободневные.

Прежде чем я узнал от Нератова о причинах и подоплёке разговора со мной Штюрмера, одно немаловажное событие произошло в жизни нашего министерства, а именно внезапное увольнение В.А. Арцимовича с поста товарища министра и назначение на его место Александра Александровича Половцова. Арцимович не играл большой политической роли в министерстве именно ввиду того, что его пост был предназначен не для политики, которой занимался Нератов, а для вопросов личного состава и хозяйственных дел, которых было немало, если отнести к этому и дела консульские. Лично Арцимович был обязан своим назначением Сазонову, и преданность его Сазонову могла служить мотивом для увольнения Арцимовича Штюрмером, но при более вдумчивом отношении это объяснение никуда не годилось.

В самом деле, в нашем ведомстве было немало людей, обязанных своей карьерой Сазонову, министерство которого продолжалось шесть лет. Нератов, например, был гораздо преданнее Сазонову и гораздо опаснее для Штюрмера, чем безобидный по своему фактическому положению в ведомстве Арцимович, который политически не мог и шагу сделать без Нератова. Мало того, если слухи о сепаратном мире как истинной цели назначения Штюрмера министром имели некоторое основание, а у меня в этом не было сомнения, то как понять увольнение Арцимовича, который считался у нас германофилом?