Третья рота

Пилипенко мы все нежно называли «папаша» и бессовестно злоупотребляли его добротой — опустошали его портсигар.

Он, бледный и прекрасный, стоял перед нами, и мы были готовы идти за ним в огонь и в воду, так же как и за Блакитным, который поражал меня высокой интеллектуальностью. Пилипенко был более народный, и потому союз «Плуг» с его литкружками приобрёл такие массовые формы, что это кое-кого встревожило (меня удивляет — почему?), и т. Пилипенко стали обвинять в массовизме.

Никогда «Плуг» не подменял партию, как кое-кто думал. Это было широкое, светлое движение украинской молодёжи к культуре, и неправильно поступили, преждевременно ликвидировав «Плуг».

Надо было дать ему вызреть в прекрасный плод культурной революции на Украине, которая тогда приобретала грандиозный размах.

То же самое можно сказать и о «Гарте», и о «Ваплите» [44], хотя «Гарт» имел меньшие формы и в своём развитии встречался ещё с инерцией бесконечной русификации среди украинских рабочих, а вот «Плугу» была открыта «зелёная» улица в сердца украинской молодёжи.

«Ваплите» — вольная академия пролетарской литературы, в которой я тоже состоял, но всего один год, была ещё более узкая — по сути, это была кастовая организация, куда принимали только «аристократов», избранных от литературы. Как-то я дал М. Кулишу [45] новый сборник своих стихов для публикации в издательстве «Ваплите».

Сборник получил более пяти рецензий, и всё безрезультатно.

В этом сборнике было стихотворение «Неоклассикам» [46], и Хвылевой с Кулишом хотели, чтобы я изъял это стихотворение из сборника, но я не соглашался.

Однажды я спросил т. Кулиша, сколько ещё рецензий надо моему сборнику.

Кулиш ответил с усмешкой:

— Да, наверное, ещё рецензий десять.

Возмутившись, я сказал:

— Вы мне напоминаете петлюровского старшину.

А потом подал заявление о выходе из «Ваплите» и перешёл в ВУСППУ [47], созданный для борьбы с «Плугом», «Ваплите», а позже с «Литфронтом» [48], «Новой генерацией» [49], «Авангардом» [50], и т. д.

Ещё о «Молодняке» [51], комсомольской организации молодых писателей, во главе которой стоял Павло Усенко [52], сухолицый юноша с острыми глазами и размашистой походкой.

Размашистую походку он приобрёл, когда возглавил «Молодняк».

Я любил «Молодняк» как своё продолжение. Но мне не нравилось, что молодняковцы противопоставляли себя старшим писателям, а себя (в своём кругу) считали едва ли не гениями.

Тогда же меня поразил в сердце своим стихотворением С. К. [53] из которого помню лишь четыре строчки:

Да, С.! Ты не стал «выше крепких стен», а так и остался, как поэт, моим эпигоном.

Конечно, Павло Усенко, хотя и любил я его как поэта, и первым приветствовал как поэта, посвятив ему стихотворение, когда он ещё жил в Полтаве, «Гениев сегодня жду», конечно, Павлуша благословлял такие вот удары в моё сердце, открытое всем ветрам революции.

Это сродни статье Якова Савченко «Мёртвое и живое в украинской поэзии», в которой он хотел расправиться со мной, как когда-то с Чупринкой, и причислить меня к мёртвым, а такую эротическую поэтессу, как Раиса Троянкер, к живым.

Позже, когда он и я были на встрече с русскими поэтами в Москве, Савченко спросил меня:

— Ты не сердишься?

— Нет.

— Это культурно.

А с чего бы мне сердиться на него, если он сам себя высек.

Как-то критик Меженко сказал мне:

— Я считаю всех поэтов дегенератами, кроме Тычины.

Я ответил ему:

— Я считаю дегенератами всех критиков, кроме Коряка.

Вообще-то, когда я сердит, я бываю остёр на язык и на перо.

Но надо возвращаться в прошлое.

В Артемовке студенческий вечер. Меня всё подкармливала пирожками одна из распорядительниц — беленькая, с льняными волосами, светлоглазая девушка в трофейной врангелевской шинели. Звали её Верой [54].

Она почему-то строго и задумчиво-нежно всё смотрела на меня.

Я назначил ей свидание, она охотно дала согласие.

Кладбище. Солнце. Птичьи голоса… Жизнь, молодость и любовь, а под нами — царство мёртвых, мир мёртвых.

Я нежно взял в ладони золотую от солнца Верину голову, и она, слабо сопротивляясь, повернула своё лицо к моим губам.

— Ты любишь по-рабочему… Быстро!

Почему она думала, что все рабочие нахалы, не знаю.

Но ведь действительно было нахальством с моей стороны просто так, без всякой психологической подготовки, как говорили тогда заправские донжуаны, взять и поцеловать её.

Я сказал, что я вовсе не такой шустрый, как она думает, что я не циник, а сделал это, потому что не мог иначе, потому что полюбил её славную улыбку, льняные волосы и всю её, такую ладную.

Она рассказала о себе, что была политруком эскадрона, принимала участие в штурме Перекопа, а до этого — в подавлении кулацкого восстания на Харьковщине. Окончила в Москве Свердловский Комуниверситет и преподаёт политэкономию в Харьковской губпартшколе, хозяйственно связанной с Артёмовной.

Когда она всё это мне рассказывала, вдруг буквально на расстоянии шага от нас два человека быстро и молча стали копать могилу…

И я подумал: «Наверное, и счастье наше ляжет в могилу».

Так оно потом и случилось.

ХLIX

Из-за недостаточной общеобразовательной подготовки я по собственному желанию перешёл из Комуниверситета на рабфак института народного образования.

Перед этим я женился на Вере.

Она всё писала мне записки и незаметно клала под мою подушку, когда приходила к нам в комнату студенческого общежития. Записки эти я читал, Вера казалась мне какой-то странной, я прогонял её, а она не сердилась и по-прежнему приходила. Мне понравилась её настойчивость, и я сказал ей:

— Идём в загс.

Она счастливо зарделась, и всю дорогу, пока мы шли в загс, её лицо алело, как роза, когда закатное солнце целует её своими багряными губами…

На рабфак я поступил на 1-й триместр, чтобы быть вместе с женой, которую тоже приняли на 1-й триместр.

Ректором института был товарищ Стрельбицкий, светлая память о котором неугасимо горит в моём сердце. Это был, если можно так сказать, светлый большевик. Чуткий и сердечный человек с большой буквы.

И вот началась учёба. Лектор по химии, товарищ Финкельштейн, стал нас знакомить с химическими элементами — кислородом, водородом, азотом и т. д.

Он говорит:

— Кислород.

А я с задней парты:

— Оксигениум.

Он:

— Водород.

Я:

— Гидрогениум.

Он:

— Азот.

Я:

— Нитрогениум.

Тогда Финкельштейн (кстати, мне не понравились его слова, что всё в природе построено без всякого участия разума. Откуда же тогда гениальное определение Маркса «Материя думает!»), тогда Финкельштейн говорит:

— А кто там из вас такой умный? Сосюра?

Я встал.

— Идите в третий триместр.

— А жена?

— И жена пусть идёт. Вы ей поможете.

И вот я на третьем триместре рабфака ХИНО [55].

В класс входит преподаватель украинской литературы т. Ерофеев. Кстати, тогда вышла хрестоматия по украинской литературе профессора Плевако [56] и студенты-основники по всей Украине изучали меня, а я учился на рабфаке.