Воспоминания о передвижниках

   Собравшись на первый урок, мы, вновь, поступившие, расспрашивали о Касаткине, нашем преподавателе, но его тогда мало еще кто знал, а я не видал ни одной его работы.

   В начале урока незаметно появился среди учащихся и сам преподаватель -- Касаткин, по внешности ничего художественного из себя не представлявший. Встретив в другом месте, я скорее бы почел его за банковского служащего. Небольшого роста, с короткой -- клинышком -- бородкой, с глазами слегка навыкате и короткими волосами. Деликатная улыбка, в движениях осторожность. От всей фигуры веяло особой корректностью.

   Касаткин вынул из кармана лист бумаги и прочитал по нему вступительную речь. Читал ровно, на вид спокойно, без запинки, но и без подъема, немного как бы вкрадчивым голосом.

   В речи говорилось о задачах школы, о роли преподавателя в ней и о наших обязанностях. Походило все на письменный договор, заключенный между учащимися и школой.

   -- Вы, -- читал Касаткин, -- подобно пассажирам, наметив конечную цель для своей поездки, сели в вагон и отдались на волю машиниста, который повезет вас к желаемому вами пункту. Теперь вы должны признать все правила железной дороги и подчиниться требованиям сопровождающего вас кондуктора.

   Своим выступлением, своею сдержанностью он немного расхолодил нас, горевших видеть и слышать нечто необыкновенное. Наши пылкие головы учитель как бы покропил холодной водой.

   Для рисования он поставил геометрические, сухие орнаменты.

   Делать было нечего, пришлось усесться за папки и рисовать то, от чего мы уже ушли вперед, готовясь к экзамену для поступления в Училище.

   Заскрипели карандаши, уголь. Касаткин обходил всех и вносил поправки, применяя даже маленькую линейку.

   Мне с первых же дней повезло в классе. С хорошей подготовкой и энтузиазмом в работе, я легко справлялся с заданиями и получал отличные отметки.

   Преподаватель обратил на меня внимание, часто беседовал со мной на перемене. Спросил меня, где я учился рисованию до поступления в школу. Я в шутку ответил, что в школе же, на экзаменах, где меня четыре раза не принимали.

   -- Значит, вам не повезло при старой школе, а мы, новые преподаватели, видно ближе к вам стоим.

   Похвалил меня за упорство, с каким я шел к своей цели, и добавил:

   -- Помните одно: художник слагается из двух начал -- таланта и крепкой воли с непрерывным трудом. В труде вы сможете проявить свой талант и достигнете результатов, а без труда ваш талант будет лежать мертвым капиталом, не приносящим никакой пользы. И не надейтесь, что при таланте вы будете всем легко овладевать, обойдетесь без усидчивого труда. Наоборот: талант, или, как говорят, гений ставит перед собой огромные задачи, для выполнения которых ему приходится подымать и огромные тяжести, что без особого напряжения и труда он сделать не сможет. Это все вы увидите из истории искусств, и в этом смысле говорится: кому дается много, с того и много взыщется, а потому, значит, легко не отделается.

   Один раз Касаткин позвал нас, нескольких учеников, к себе в мастерскую, посмотреть картины Ге "Голгофа", возвратившиеся из-за границы и запрещенные тогда у нас.

   Картины Ге сильно меня поразили своим драматизмом и необычайной трактовкой. Кроме них в мастерской были и картины Касаткина из шахтерской жизни: "Шахтерка" и "Бедные женщины, собирающие уголь в отбросах".

   Картины моего учителя мне тоже понравились, они казались мне свежими и сильными по краскам; впрочем, я тогда был в упоении от всякой картины. Самого Касаткина в мастерской не было, и нам не с кем было поделиться своими впечатлениями, услышать авторитетное объяснение виденных картин.

   Уходя из мастерской, я был уже преисполнен уважения к своему учителю.

   Вскорости я удостоился от него приглашения на завтрак.

   Он жил тогда в одном из флигелей Училища. Узкая лестница была завалена дровами, из кухни доносился запах щей.

   В передней стояло необычайное множество калош. Вышедший навстречу хозяин предупредил:

   -- Не бойтесь, не подумайте, что у меня много гостей, это все свои калоши.

   Действительно, семья Касаткина состояла чуть ли не из тринадцати человек, и для содержания ее Николаю Алексеевичу приходилось преподавать в училище живописи, заведовать рисовальной школой у Сытина и давать уроки в институте, где учились его дочери. При этом нужно было еще выкраивать время для работы над картинами.

   Обстановка у Касаткина была бедная: некрашенные столы и табуретки, только в одной комнате стоял скромненький диванчик.

   Николай Алексеевич был тогда полутолстовцем; преклонялся перед всяким произведением Толстого, но из его учений признавал одно революционизирующее начало, к непротивлению же злу относился как-то уклончиво. По народному сочувствовал "мужичку", видя в нем страстотерпца.

   -- Вот видите, -- говорил Касаткин, -- как крестьянин относится к земле: он не допускает небрежного к ней отношения и пропуски в пахотьбе называет огрехами, то есть грехом против земля.

   В речах Николая Алексеевича было много черточек, навеянных, очевидно, Толстым.

   Носил он толстовку, подпоясанную ремешком.

   В семье Касаткина жила родственница Льва Николаевича Н. в качестве воспитательницы детей, так как мать одна не справлялась с такой большой семьей и не могла помогать детям в их учебе.

   Эту миссию Н. взяла на себя по-толстовски -- из долга помощи чужим детям и, вероятно, из уважения к Касаткину, как художнику-народнику.

   Сам Толстой бывал у Николая Алексеевича, и мне приходилось его видеть и слышать в простой, семейной обстановке.

   Толстой тогда писал об искусстве, требуя от него добрых, христианских начал.

   Попутно скажу о своем впечатлении от Льва Николаевича.

   Один раз на рождестве, при закрытии ученической выставки, в опустевший зал вошел старик-крестьянин в полушубке и попросил разрешения осмотреть выставку.

   -- Толстой! -- пронеслось среди учащихся, бывших на выставке, и все бросились за ним.

   Лев Николаевич был необычайно приветлив, удивительно прост и сердечен в обращении с нами, учениками, старался не высказывать своего мнения, очевидно, чтобы не давить нас своим авторитетом, и больше выведывал наше мнение, наши взгляды на искусство.

   И удивительное дело: гений, личность огромной величины -- он умел сразу так близко подойти к нам, малым людям, и слиться с нами в общих интересах, что мы забывали про его величие, увидев в нем родственную, человеческую натуру и понимающего нас художника, величие которого нас не пугало.

   Подошли мы к одной картине, мастерски, в духе Фортуни, написанной на библейскую тему.

   -- Это что? Это зачем? -- почти вскрикнул Толстой.

   Один из учеников заметил:

   -- Почему вам, Лев Николаевич, не нравится картина? В ней богатая техника.

   -- Техника? А что такое техника? -- переспросил Толстой.

   Ученик нашелся и отпарировал вопрос:

   -- Что такое техника -- это вы, Лев Николаевич, прочитайте в "Анне Карениной" объяснение художника Михайлова.

   Лев Николаевич весело рассмеялся.

   -- Забыл, забыл, -- говорит, -- давно читал!

   В другой раз, когда я уже заведовал передвижной выставкой, в момент ее закрытия подходит к кассе Толстой в сопровождении художника-Пастернака и просит у кассира пропуск на выставку.

   Кассир, узнав Льва Николаевича, растерялся, зовет меня.

   Я прошу Толстого войти.

   -- Даром, без денег? -- шутит он.

   Я отвечаю ему в том же духе:

   -- У нас, -- говорю, -- ученики и учителя не платят за посещение выставки.

   -- Знаю, знаю, у передвижников это так, -- соглашался Толстой.-- Ну я и проберусь учеником, учеником...

   На выставке оставался один посетитель -- яркий представитель буржуазии, один из семьи московских купцов Морозовых, кутила и сумасброд. Про него рассказывали, что он, приезжал в какой-либо город и останавливаясь в гостинице, требовал выселения всех живущих в его этаже, заявляя: "Я плачу за все и не желаю, чтобы кто другой жил со мною рядом". В модном, дорогом смокинге, с пышным красным цветком в петлице и сам красный от вина -- он, увидев Толстого, начал бегать, вокруг него, спрашивая у меня: