Дни моей жизни. Воспоминания.

   И вдруг в этой атмосфере мещанского благополучия появилась -- словно камень швырнули в стоячую воду -- беспокойная женская фигура, не кругленькая и не розовая... Послышался нервный, резковатый, совсем не щебечущий голос, вместо подпрыгивания милых куколок сверкнула змеиная грация и поразила глаз парижская манера одеваться. Яворская явилась к Коршу без всяких рекомендаций -- только с "волчьим билетом" из Петербургской театральной школы при Александрийском театре по классу Давыдова, где по окончании ее не приняли. Давыдов не любил ее. Она от этого удара духом не пала, а отправилась в Париж и весь летний сезон прозанималась с актером французской комедии Го. После этого она приехала в Москву и пошла к Коршу.

   Она заявила ему:

   -- Дайте мне продебютировать в "Даме с камелиями".

   Корш рассмеялся, хотя его лисьи глазки смотрели на нее ласково, -- он сразу чутьем опытного человека, лет двадцать "евшего театральный хлеб", понял ее возможности.

   -- Дитя мое, ученица!.. Я вас охотно приму, но пока на маленькие рольки... обыграйтесь, голуба, -- там увидим...

   -- Рискните! -- сказала она и посмотрела на него так -- это сам он мне рассказывал, что он тут же решил: "Рискну!"

   Но все же из осторожности сказал, что просит ее продебютировать в одноактной "салонной" вещице, чтобы иметь понятие о том, как она держится на сцене. Остановились на комедии "Чашка чаю" -- в два лица. Героя должен был играть с ней Людвигов, интересный актер на роли "фатов" -- тогдашнее амплуа -- и супруг Мартыновой, по одному этому уже относившийся к ней враждебно. Новая дебютантка обеспокоила актрис. В театре шипели, пересмеивались, на репетициях Людвигов держал себя насмешливо и пренебрежительно... Явно и тайно подпускали шпильки насчет ее наружности, образования, воспитания... "Скажите пожалуйста, по-французски разговаривают!" и т.п.

   То говорили: "Нам образованных не надо! Небось Щепкин и Мочалов необразованные были, а поди-ка, дотянись до них..."

   То шипели: "Может быть, вы и графского роду, но у меня у самой папенька статский советник!"

   То любезно соболезновали: "Ах, душечка, ваша наружность совсем для сцены не годится: в жизни вы очень интересны, но под гримом потеряете обязательно".

   Перед дебютом она пришла на репетицию. Дебют волновал ее. Вещица была изящная, но не показная и неблагодарная. В отведенной ей уборной были заранее сложены ее вещи и желтый атласный капот, который она просила театральную портниху подшить. Пришла она раньше назначенного времени -- еще репетировали большую пьесу. Подошла к уборной и услышала в ней голоса и смех. Она присела в коридоре на стул, думала, что туда случайно забрались актрисы, -- входить ей не хотелось. Машинально прислушалась к разговору. Они заливались смехом: "Цвет-то, цвет-то каков! А еще светская дама! Вот так вкус! Да вы посмотрите -- атлас-то бумажный! Да, покажет ей публика завтра ее место: за один этот капот освищут!"

   Она распахнула занавеску -- и вошла в уборную в то самое время, как злосчастный желтый капот перелетал из рук в руки при общем смехе. Произошло общее смятение. Актрисы сконфуженно ретировались из уборной. Она им ничего не сказала, но, как она говорила мне потом, в эту минуту у нее словно что-то оторвалось от сердца, и вера в людей поколебалась в ней.

   Она не спала эту ночь... Но днем плакать не смела, чтобы не испортить лица. Пришла в театр, вооружившись равнодушием отчаяния: была уверена в неуспехе. Загримировалась, надела несчастный желтый капот -- другого ей сделать было не на что. Вышла на сцену с таким чувством, будто в воду бросилась... Свет рампы резнул глаза. Вдруг увидела свою фигуру в зеркале -- и... перестала бояться. Вдруг поняла, что должна забыть, что перед ней Людвигов, не терпящий ее и старающийся "сорвать реплику", а думать, что она должна победить, покорить опасного противника... Она призвала на помощь всю ловкость светской женщины, всю нервность, всю грацию, на какую была способна: извивалась, как змея, и -- так победила публику, как этого воображаемого человека! От страстного подъема нервов электричество передалось в залу. Цвет капота, невзирая на то, что атлас был бумажный, благодаря парижскому происхождению был чудесный, чисто золотой, блестевший, как шампанское в бокале, и ощущением шампанского женственное очарование актрисы разбудило сонную публику.

   Отметили два-три серьезных критика, заинтересовались рецензенты, театральная Москва. Корш начал давать одну большую роль за другой, включительно с "Дамой с камелиями", начал меняться репертуар, и с ним и публика. Сливки литературно-театрального мира стали бывать на пятницах у Корша, появилась учащаяся молодежь, всегда чуткая ко всему живому и новому, -- и звезда Лидии Борисовны ярко загорелась...

   Когда мы сошлись с ней, она уже заняла в театре положение премьерши, и ей был дан бенефис.

   Для своего бенефиса она решила поставить пьесу Софьи Ковалевской и А.Лефлер "Борьба за счастье". Пьеса была серьезная, и Корш чуть не рвал на себе волосы, отговаривая ее от постановки, уверяя, что и сборов не будет и успеха не будет, что это "тоска", но она настояла на своем. Мы взялись исправлять плохой перевод пьесы. В это время она играла трагедию Писемского "Самоуправцы" и по ходу действия должна была целый акт сидеть якобы в подвале, откуда ее в самом конце акта освобождали, и она с воплем кидалась на сцену из люка. Таким образом, в начале акта ей приходилось спускаться в люк под сценой, и там, при свете огарка, примостившись на груде пыльных декораций, мы вдвоем правили пьесу. Помню это рембрандтовское освещение во мраке подземелья, огарок, освещавший Лидию в белом пеньюаре, с распущенными золотистыми косами, помню нашу усердную работу вполголоса, когда мы перечитывали фразу, потом трагический шепот моего старого знакомца Ивана Никитича: "Лидия Борисовна, ваш выход!" -- и ее вопль, и быстрое движение, точно влет всей белой фигуры в зияющее отверстие люка...

   "Борьба за счастье" прошла с огромным успехом, это был первый раз, что со сцены театра Корша раздавались такие слова и появились рабочие как герои пьесы.

   Пьеса эта, затронувшая впервые на русской сцене рабочий вопрос, произвела сильное впечатление. Особенно увлекалась ею молодежь. Все больше и больше говорили в Москве о новой артистке, ее "культурности", "смелости" и пр. Но одновременно с этим, как всегда бывает в случаях неожиданного успеха, разгоралась к ней там и сям беспричинная вражда.

   Лидия была не красавица, но очень интересна. Поклонники воспевали ее в прозе и стихах, говорили, что у нее "глаза страдающей и счастливой вакханки", "русалки" и т.п., -- эти сравнения были тогда в моде: у нее действительно были великолепные серо-голубые глаза, и рот, умевший быть и нежным, и жестоким. Она была очень оживленна, всегда вся горела, любила и умела кокетничать. Ее отличительной чертой, как на сцене, так и в жизни, было полное неумение находиться в покое. Вспоминая ее, я всегда представляю ее себе в движении -- куда-то торопящейся, что-то передвигающей, идущей, устремляющейся. Но иногда, когда мы оставались одни, она рассказывала мне роман своей юности, неудачного брака и обиженного сердца, и тогда как две капли была похожа на мюнхенскую мадонну скульптора Бейрера.

   И глаза у нее казались невинными, как у ребенка. Очень странные у нее были глаза: в них чувствовалась какая-то пустота, словно их ретина не отражала и не воспринимала внешнего мира. Иногда немного блуждающие, иногда смотревшие почти не мигая, широко раскрытые -- это именно могли быть глаза русалки, не передающие никакого чувства, не имеющие дна, не жившие жизнью лица, нервного и подвижного. Ее больным местом был голос -- негибкий, со странной хрипотой, напряженный. Когда его слышали в первый раз, он обыкновенно производил неприятное впечатление, но постепенно забывался. Какой-то большой шарм был в ней, заставлявший большинство прощать ей этот голос. И многих она привлекала и интересовала, но многих и отталкивала: кто восхищался ей, кто возмущался, только никто почти не оставался к ней равнодушен. Сплетен она возбуждала невероятное количество. Ее считали женщиной очень легкомысленной, доступной, приписывали ей в десять раз больше, чем это соответствовало истине. Такой взгляд на нее установился прочно, настолько, что даже и А.П.Чехов, когда убедился, что дальше флирта у них не идет, был как бы словно обижен этим. Лидия Борисовна не могла пройти с кем-нибудь рядом по улице, чтобы молва сейчас же не приписала ей близости с ним.