Под ливнем багряным. Повесть об Уоте Тайлере

Чтобы заварить новую кашу, недоставало лишь самого главного — металлических кругляшей.

Неожиданный приезд представителя дома Барди и Перуцци Гонт расценил как знак свыше. Решающее слово, как всегда, принадлежало ломбардцам. Без золота были равно бессильны и клинки, и луки, и громоголосые жерла.

Свидание должника с кредитором произошло в самый кульминационный момент состязания лучников, когда какой-то франклин из свиты герцога расщепил пополам чужую стрелу, застрявшую и центре мишени. То ли Гонт сумел так подгадать, то ли капризное счастье распорядилось, но более подходящую ситуацию для возобновления деловых переговоров и вообразить было трудно. Не успело остыть от дрожи черное оперение, как Балдуччо Пеголотти уже все должным образом разложил по полочкам и подсчитал. Когда герцог поднялся с кресла, чтобы вручить победителю серебряный кубок, Пеголотти, изобразив порыв восторга, швырнул на траву кошелек с цехинами, чем снискал шумное одобрение зрителей, Гонт тут же выставил тушу быка и дюжину бочек эля. Пока челядь и простой народ предавались чревоугодию на зеленом лугу, под сводами замка накрывали столы для высокородных сеньоров и дам. Протрубили «на воду» — сигнал для омовения рук. Рассаживались в строгом соответствии с титулом. На каждую пару — даму и кавалера — полагалась одна оловянная миска для супа. Мясо разделывали на хлебном ломте. Когда мякиш, пропитавшись соком, начинал расползаться, его скармливали собакам, снующим у самых ног. По случаю празднества стол сервировали пасхальными ножами с белой костяной ручкой, а каменные, источавшие могильный холод полы обильно усыпали душистыми травами. Преклонив колено, паж поочередно обнес гостей чашей для полоскания. Потом капеллан прочел краткую молитву.

После пира за господским столом, где блюда с веприной сменялись жареными лебедями, которых вновь обрядили в перья и подали под кисло-сладкой подливкой, состоялась столь желанная для обеих сторон беседа.

— Mon cher, vous êtes un heros, [82] — польстил упоенный собой герцог.

Отяжелев от обильной еды и приправленного пряностями вина, он ощущал разнеженное блаженство и полнейшее согласие с волей провидения. Сознавал себя счастливым избранником, излучал обаяние на все стороны света. Он жаждал всеобщего преклонения, стараясь казаться великодушным и щедрым. Разве он не облагодетельствовал жалкого итальянского ростовщика, которого усадил на почетное место рядом с первыми баронами графства? Не раздавил его пышностью геральдического зала, знававшего многих государей? Не осчастливил дружеским комплиментом? Чего ж он застыл, как надгробная статуя? Неужели осмелился напомнить о долге?

— Настоящий герой, — слегка подбавив показного восторга, повторил герцог, с трудом удерживая в разомлевшем от винных паров мозгу занимавшую его мысль. От верного решения зависел доступ к денежным сундукам. Подарок Мухаммаду он уже мысленно выбрал. Золотое гранатовое яблоко — символ Гранады, с рубинами в виде зерен.

— В чем вы усматриваете мое геройство, милорд? — по-английски спросил Пеголотти, сразу переведя беседу в деловое русло. — Я всего лишь бедный банкир.

— Бедный банкир? — весело фыркнул Гонт, облизывая чувственные губы. — Разве такое возможно?.. Да вы просто шутник, mon cher, — не нашел он английского эквивалента (dear [83] годилось для обращения с равным). — И отважны, отважны, как маленький Давид, вне всякого сомнения… Пуститься в дорогу, притом без всякого сопровождения… Я бы, знаете, не решился.

— Но я не герцог Ланкастерский, чье имя у всех на устах, — флорентиец разрешил себе легкую двусмысленную улыбку. Логичный и четкий язык оказался удивительно гибким. Он позволял, никак не нарушая границы дозволенного, беседовать на равных даже с самим королем. Особенно с таким, как этот, обделенным и троном, и людским уважением.

— Что привело вас к нам? — Гонт понял намек, но скрыл раздражение за высокомерно-замкнутой маской.

— Во всяком случае, не надежда на возврат ссуды, хотя это было бы куда как кстати именно теперь, когда никто не платит, а слепая, озлобленная чернь только и ждет сигнала, чтобы разнести наши конторы.

— Значит, вы просите защиты? — пунцовая губа герцога пренебрежительно дрогнула. — Что ж, мы дадим вам приют.

— Лично за себя я спокоен, милорд, — тонкие пальцы флорентийского патриция скользнули вдоль золоченых ножен стилета. — Но жена, мои сыновья… За них, признаюсь, я порядком поволновался. Особенно в первые дни, пока мы не добрались до Оксфорда.

— Вы привезли с собой семью? Так-так, — герцог задумчиво повернул браслет на левом запястье. — И что, волнения действительно распространяются?

— В Остере, Уорике, Стаффорде — всюду нам приходилось опасаться за свою жизнь. Я не поручусь за то, что через неделю-другую восстание не достигнет границ графства Ланкастер.

— В моем Ланкастере я совершенно уверен, — отмахнулся Гонт. — И вообще не стоит преувеличивать. До «восстания», как вы изволили выразиться, нам далеко… Так, отдельные беспорядки. Рабский бунт. Перебесятся и успокоятся.

— Вам, конечно, виднее, милорд. — Пеголотти дал понять, что не слишком полагается на утешительные прогнозы.

— Вернемся, однако, к вашим проблемам, cher ami, — снисходительно улыбнулся герцог, намеренно снижая дружелюбное обращение до уничижительного «любезный». — Я постараюсь, чтобы ваше семейство ни в чем не терпело нужды. Можете на меня рассчитывать.

— Très beau, mon prince, [84] — Балдуччо тоже продемонстрировал мастерство словесной игры. Французская непринужденность позволила безнаказанно употребить низший из княжеских предикатов. К таким вещам несостоявшийся король был куда как чувствителен. — Только нам ничего не надо. Через своих поверенных я приобрел дом в Камберленде… Надеюсь, что «беспорядки», — он многозначительно покачал головой, — не распространятся столь далеко? В крайнем случае, можно перебраться в Шотландию. Не правда ли? Мы мирные иностранцы и не принимаем участия в ваших войнах.

— Как? Получается, что вы отправили…

— Совершенно верно, милорд, — с полуслова понял банкир. — Моя семья в настоящий момент, причем под весьма надежным эскортом, продвигается дальше на север, — он мысленно поздравил себя с тем, что не поддался первоначальному импульсу и, по зрелому размышлению, переменил планы. В противном случае его дорогие малютки остались бы заложниками у Гонта.

— Что неподвластно золоту? — умело маскируя разочарование, развел руками герцог. — Однако я сгораю от любопытства, dear, — он все-таки произнес это уравнивающее обоих слово. — Чем обязан радости видеть вас у себя?

— Единственно, что повелевало мною, так это чувство долга, — принимая протянутую руку, почтительно ответил Балдуччо. Однако он ни в чем не желал уступать Гонту, даже в велеречивости. — Я принужден был сделать изрядный крюк, дабы доставить послание Джеффри Чосера, эсквайра.

— Чосера? — вяло удивился герцог. — Что у него за дело ко мне?

— Насколько мне известно, эсквайр торопился проинформировать вас о весьма тревожных событиях, угрожающих имуществу и самой жизни первых лордов королевства.

— Вот как?.. Но я чуть ли не ежедневно получаю из Лондона сообщения. Боюсь, что он понапрасну злоупотребил вашей любезностью.

— Сведения, о которых идет речь, поступили к лорду-канцлеру с запозданием на два дня. Кроме того, мне еще в Уорике удалось обогнать гонца с вашим гербом. Так что разница составится весьма существенная. Впрочем, сами судите, насколько это спешно. — Пеголотти на кончиках пальцев поднес костяной футлярчик.

— Поглядим, поглядим, — заинтересованно пробормотал Гонт, извлекая опечатанный свиток. — Надеюсь, это не баллада о битве под Вальядолидом, которую давно обещал мне наш милый надсмотрщик?

— И не накладные на сукно, что постоянно отвлекают поэта от вдохновения? — в тон ему подсказал Балдуччо.