Поколение оттепели. Воспоминания

— Согласна. Даже уверена, что не имела бы успеха на встрече с рабочими автозавода. Но мы с вами не рабочие, мы историки. И как историки знаем, что большинство не всегда право. И что, пока наша страна не станет демократической, у людей не будет достаточно еды и ботинок для детей.

— Скажите мне, зачем вам лично нужна свобода слова? Что вы хотите сказать?

— Ничего. Просто хочу иметь возможность слышать то, что хотят сказать умные люди.

Самсонову явно было неприятно подписывать приказ о моем увольнении, и он хотел, чтоб я избавила его от этого.

— Единственное, что я могу для вас сделать… — начал Самсонов. — Если вы подадите заявление об уходе по собственному желанию и быстро оформите расчет, то в трудовой книжке не будет записи об увольнении.

— А что это даст?

— Вам будет легче найти другую работу.

Такое предложение из уст директора было поистине великодушным. Но принять его — значило сделать вид, что ничего не было — ни неправедных судов, ни протестов, ни противостояния в райкоме партии и в партбюро издательства. С этим я не могла согласиться. Самсонов, конечно, воспримет мой отказ как позу и обидится. Ведь я лишаю его возможности проявить благородство — помочь мне и тем облегчить собственную совесть. И он, и я оказались в одинаковом положении — мы оба спасали свои души.

— Нет. Лучше увольняйте меня. Я не хочу бросать работу, а у вас нет законных оснований для увольнения. Если вы меня уволите, я подам в суд на издательство. Доказывайте, что я не соответствую занимаемой должности.

— Вы же понимаете, что поиграете тяжбу.

— Да.

— Так зачем это делать?

— Чтобы показать, что увольнение незаконно. Если с человеком поступают незаконно, он должен обратиться в суд.

— Как вы будете жить? Вам ведь надо кормить двоих детей.

— Пойду на швейную фабрику. На «Большевичке» швея зарабатывает 240 рублей в месяц.

— Надеюсь, до этого не дойдет.

— Ничего. В жизни бывают вещи и похуже.

С Колей Вильямсом мы встречались уже около года. Все мои декларации об институте брака он уже слышал: это лотерея, в которой никто не выигрывает; я не знаю ни одного брака, который мог бы служить примером для подражания; дети — единственное вознаграждение в браке, а у меня двое сыновей, так что хватит с меня. Вильямс был женат дважды, оба раза неудачно. Сейчас он чувствовал себя вполне комфортно, зная, что я не собираюсь посягать ни на его личность, ни на его знаменитую фамилию.

Теперь я оказалась в опасности. Если одинокая женщина нигде не работает, ее могут обвинить в тунеядстве со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вильямс нашел выход — сделал мне предложение.

— По закону жена может находиться на иждивении мужа и не работать, и пусть они идут ко всем чертям. Нужна печать в паспорте. А между нами все останется по-прежнему. Мы не обязаны жить в одной квартире и вести общее хозяйство. Ты не должна менять фамилию. У тебя просто будет свидетельство о браке. Эта бумажка нужна для них, а не для нас.

Менее романтическое предложение руки и сердца трудно вообразить, но это было предложение настоящего друга. В марте 1968 года мы подали заявление в ЗАГС. Регистрация была назначена на 19 апреля. Никаких торжеств с цветами, музыкой, гостями не намечалось. Мы просто вернемся ко мне домой и выпьем по бокалу вместе со свидетелями бракосочетания. На эту роль я пригласила Наташу Садомскую, а Коля позвал Славу Грабаря.

Накануне я сказала Ларисе Богораз, что мы с Колей собираемся расписаться.

— А когда свадьба?

— Какая свадьба? Будут только свидетели. Это пустая формальность.

— Когда вы регистрируетесь?

— Завтра в пять часов.

На следующий день, в половине пятого, появились Лариса и Толя с огромным букетом сирени.

— Вы с ума сошли! — только и сказала я.

Тут пришли оба свидетеля, и мы отправились в ЗАГС. Из заднего окна автобуса мы хорошо видели две черные «Волги», которые повсюду следовали — одна за Толей, другая за Ларисой.

Регистрация не заняла много времени. Штампы были поставлены, бумаги подписаны. Лариса с Толей ушли, а мы вернулись домой. Слава извлек из кармана пальто бутылку водки. Я пошла на кухню сообразить что-нибудь на ужин. Раздался звонок в дверь — пришла Ада Никольская, тоже с цветами. Снова звонок, и — полная неожиданность — на пороге стояла мама Коли.

— Знаю, что вы не празднуете. Но мне хочется вас поздравить.

Пока я разогревала котлеты с макаронами (больше ничего в доме не было), гости развлекали себя сами. Мужчины выпивали. Наташа с Адой затеяли танцы. Войдя в комнату, я увидела, что у каждой на голове развевалось что-то вроде фаты, сооруженной из тюлевой накидки. Они попытались и на меня надеть головной убор невесты, но я быстро ретировалась на кухню. Через несколько минут вбежал Грабарь и возбужденно объявил:

— Какие потрясающие девчонки!

Этих девчонок он знал уже лет десять.

Утром позвонили из Бауманского райкома и сообщили, что согласно результатам голосования партийной организации издательства «Наука» я исключена из рядов Коммунистической партии Советского Союза. По уставу КПСС, окончательное решение о членстве в партии принимало общее партийное собрание по месту работы, а не партбюро и не райком. При этом полагалось положить партбилет на стол и ждать, что решат товарищи по партии — помиловать и вернуть партбилет или казнить и отобрать. В отсутствие «подсудимого» принимать решение об исключении устав запрещал.

Решение о моем исключении приняли в мое отсутствие, видимо, не желая давать мне трибуну для выступления. Но это делало исключение недействительным.

— Вы должны сдать партбилет, — сказал райкомовский голос в трубке.

— Почему я должна?

— Потому что вы исключены.

— Но если я исключена, почему партбилет до сих пор у меня?

— Потому что вы не были на собрании.

— Если я не присутствовала на собрании, которое меня исключало, значит, мое исключение недействительно. Зачем же я буду сдавать партбилет?

— В таком случае вы, как член партии, должны явиться в райком и сдать партбилет.

— Но я больше не выполняю указаний партии. Вы же меня исключили.

После долгих препирательств голос задал практический вопрос:

— На каких условиях вы согласны вернуть партбилет?

— Если за ним придет лично Леонид Ильич Брежнев.

Трубку повесили.

Меня уволили из издательства 23 апреля 1968 года. Основание — «несоответствие служебному положению».

В конце месяца Коля сказал мне:

— Возьми вот за этот месяц. Хоть наш брак и формальность, но я же постоянно здесь. И обедаю с вами. — Он отдал мне свою зарплату, оставив двадцать рублей на карманные расходы.

Коля преподавал на кафедре математики Института тонкой химической технологии. В начале мая его вызвал заведующий кафедрой Сергей Иванович Стриженов.

— Николай Николаевич, боюсь, у меня плохие новости. Как я понимаю, вы там что-то подписывали.

— Подписывал.

— Это плохо, очень плохо. Я не хотел бы вас увольнять. Знаете, на нашем факультете почти все евреи, кроме нас с вами.

Коля объяснил ему, что Галансков и Гинзбург не совершали никакого преступления и что он подписал письмо из солидарности с друзьями. К политике это не имеет никакого отношения.

Коля не был членом партии, и можно было надеяться, что он отделается выговором. На собрании кафедры никто не призывал его уволить. Предстояло еще собрание факультета. Там слово взял секретарь парткома:

— Людям с такими взглядами нельзя доверять воспитание молодежи. Мы не хотим повторения Польши. — Он имел в виду студенческие волнения в Польше, жестоко подавленные в марте 1968 года ^{13}.

Затем задал вопрос один из профессоров:

— Насколько известно, было еще письмо от девяноста девяти математиков, возражавших против помещения в психиатрическую лечебницу Александра Есенина-Вольпина. Это письмо вы тоже подписывали?