Спустя вечность

Серьезная работа? Я не всегда использовал время так, как мне велела совесть, считая, что жить и учиться во вдохновляющей тебя среде — тоже часть «ремесла художника».

Вместе со своим коллегой Коре Грувеном и другими друзьями я с удовольствием посещал приятные, припрятанные от посторонних глаз кабачки художников, такие как «Симплициссимус» и «Малкастен».

Здесь можно было дешево и поесть и выпить под песни и декламацию артистов кабаре среднего уровня. Часто довольно смелых и на грани политически дозволенного. Я познакомился с другом Улафа, очень популярным комиком Карлом Валентином. Ему, единственному представителю арийской расы, было запрещено приветствие «Хайль Гитлер!»: он так смешно это делал, что все кругом хохотали.

Если после закрытия нам еще не хотелось спать, мы шли на Мариенплац, в мрачный старый пивной бар, который открывался, когда все другие закрывались — в четыре или пять утра. Его клиентами в основном были люди усталые или слишком веселые, жаждущие продолжения веселья, извозчики и проститутки. Однако пиво там, как и везде в Мюнхене, было хорошее, мясные блюда — отменные, хотя эти типично баварские кушанья и тяжелы для желудка.

Мне было интересно изучать эту многообразную человеческую фауну из коренных баварцев, бывших завсегдатаями этого бара, и я понимаю, почему и Киттельсену и Вереншолду ^{103} так нравилось делать там зарисовки. Однажды мы зашли туда вместе с Улафом после академического карнавала «Швабилон». На Улафе был карнавальный костюм из шерсти, который он надевал каждый год, своего рода костюм дьявола с шапочкой. Этот костюм выдерживал все, что могло с Улафом случиться, когда праздник был в самом разгаре… и после него. Улаф сам рассказывал, как однажды проснулся в снежном сугробе в двадцатиградусный мороз и добрался до своей городской квартиры даже не простудившись. Здоровье у него было железное.

Весной 1935 года я приехал домой, в багаже у меня была написанная маслом натура и рисунки. Ничего из этого, к сожалению, не сохранилось, даже рисунок, сделанный с Малыша Улафа, сына Улафа Старшего от первого брака. Малыш Улаф стал известным архитектором, строил церкви для евангельской общины в Баварии, но трагически погиб во время автомобильной катастрофы. Сегодня я напрасно искал тот рисунок, мне хотелось иметь его перед глазами, пока я пишу о жизни Гулбранссонов в Шерерхофе. Он пропал, как и многое другое, в водовороте жизни.

Меблированные комнаты на Пилестредет снова приняли меня, так же как и Турстейнсон, а потом и Ян Хейберг в Академии искусств. Мне самому, когда я сдавал экзамены, хотелось бы больше попасть к Револлу, но его класс был уже переполнен.

Спокойный, молчаливый Ян Хейберг был художник такого уровня, что великую пользу можно было получить, даже просто изучая его композиции, прекрасные этюды шхер и его лучшие работы, выставленные в наших галереях. Не требовалось никаких слов и объяснений.

Всю жизнь, пока отец мог держать перо, я получал от него письма. И, как уже говорилось в самом начале этой книги, я использую выдержки из них, которые могут служить путеводителями во времени и пространстве и — что не менее важно — сами по себе представляют собою ценность.

Строительство в Нёрхолме было уже закончено, но отец по-прежнему тратил много денег на прокладку дорог и на работы в лесу. Прошло два года, как вышел его последний роман о скитальцах — «А жизнь продолжается», с деньгами дома было трудновато. Однако сыновья и дочери получали их без задержек каждый месяц, и, к сожалению, почти невозможно найти письма, в котором бы не затрагивалась эта тема.

Я продавал в это время кое-какие свои картины, совсем мало, но мои работы принимали на коллективные выставки, и я считал, что это уже хорошо. В молодости бывают волнующие моменты, и триумф, пусть даже самый незначительный, согревает сердце. Я помню пейзаж — желтое поле с лесом и полосу холмов вдалеке, который я написал дома в Нёрхолме. Отцу картина понравилась, и он сказал перед моим отъездом в Осло, что у него, кажется, есть покупатель. Сколько я хочу за нее получить? Я этого не знал, картина была большая. Отец сказал:

— Он заплатил бы тебе за нее тысячу пятьсот крон.

В то время это были хорошие деньги. Я не знал, кто был этот покупатель, но предполагал, что это Харалд Григ.

Однако я ошибся. В дальнейшем Григ и в самом деле купил у меня три картины: два портрета отца и одно изображение Пана. Но не в тот раз… На следующее лето я нашел свою картину в Хижине Писателя и сразу понял, кто ее купил. Ничего не говоря, отец хотел поддержать меня, и эта поддержка была мне дорога. Картина не разочаровала меня, я долго хранил это свидетельство, — как и все остальные, — его трогательной веры в мои способности.

1936–37 годы я большей частью жил в Берлине, где снимал мастерскую на Будапештер штрассе у одного венгра по имени Тони Эрегди. Он был немного старше меня, архитектор, образование он получил в Баухаусе в Дессау, где, между прочим, преподавали Пауль Клее и Кандинский.

Пути наши неисповедимы. Случаю было угодно, чтобы моя дружба с этим симпатичным Тони растянулась на десятки лет, вплоть до сегодняшнего дня. Но если подсчитать всех друзей и знакомых, которые до сих пор со мной, как и я с ними, то, по правде сказать, их осталось не так уж много.

Однако вернемся в Берлин. Конечно, я с волнением смотрел олимпийские игры 1936 года. Искусство еще не окончательно поглотило меня, я обзавелся корреспондентским удостоверением от норвежской газеты «Нашунен» и видел все, что можно было увидеть. Футбольный матч Норвегия — Германия был главным событием. Я отправил в газету несколько репортажей, один из них я назвал «Негры» и слышал потом, что немецкому послу в Осло это не понравилось. Как большинство людей, мало понимающих в спорте, я не скрывал своего восхищения феноменом по имени Джесси Оуэнс и прочими представителями этой расы.

Во время игр я в первый раз увидел Чарльза (Чаза) Хоффа, который был спортивным редактором в газете НС «Фритт Фолк». Красивый, обаятельный, то необыкновенно любезный, то резкий, он, безусловно был крупнейшим спортсменом Норвегии, у него было несколько мировых и норвежских рекордов почти во всех видах многоборья.