Княжна Тараканова

По российским меркам приговор можно считать весьма гуманным для дел о самозванстве: бравых шляхтичей вполне могли отправить на поселение в сибирские просторы. 19 января 1776 года за лифляндский рубеж вывезли служанку самозванки Франциску. Вслед за ней той же дорогой отправились прочие слуги. В марте расписались в получении 100 рублей и были отпущены на волю приятели-шляхтичи Доманский и Чарномский. Каждую партию выдворяемых участников дела мнимой принцессы Елизаветы сопровождал до Риги сенатский курьер с двумя конвойными солдатами и сдавал в канцелярию лифляндского генерал-губернатора Ю. Ю. Броуна. Последняя группа, включавшая Чарномского и Доманского с их слугами, была вынуждена в целях секретности задержаться. Броун доложил Вяземскому, что в связи с ожидавшимся прибытием в Ригу прусского принца Генриха удержал арестантов и посадил в крепость; «а как скоро его высочество Ригу проедет, то оне за границу с надлежащим конвоем и с крепким подтверждением о невъезде им в Россию во всю их жизнь отправлены будут без малейшего замедления» ^{235}.

Вскоре отправили и их. История «принцессы» закончилась — началась красивая легенда о любви и предательстве.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Казалось, загадочная и упрямая самозванка исчезла без следа. Её арест и смерть в заключении как будто не вызвали никаких «толков» в России и, тем более, неблагоприятных отзывов за границей. Императрица щедро наградила верных слуг, благо кстати пришлось празднование победы над турками. Князь Александр Михайлович Голицын получил украшенную алмазами шпагу с надписью «За очищение Молдавии до самых Ясс» и серебряный сервиз; отличившийся при разгроме турок под Хотином Рязанский полк стал носить его имя. Следственная неудача не отразилась на карьере князя — он по-прежнему являлся одним из доверенных лиц государыни (тем более что в придворные интриги никогда не вмешивался); стал командующим войсками в Лифляндии, главным директором Ревизион-коллегии, присутствующим в Комиссии о строении столичных и других городов. До последних дней жизни он оставался главноначальствующим над Северной столицей и умер на этом посту в 1783 году.

Самуил Грейг был произведён в вице-адмиралы и назначен на должность главного командира Кронштадтского порта. Екатерина II наградила его и от себя лично — подарила свою дачу Сан-Эннюи под Ораниенбаумом со всей обстановкой, а его новорождённого сына произвела в мичманы флота. Старый моряк много лет командовал важнейшим портом Финского залива, занимался судостроением, был инженером. Во время Русско-шведской войны 1788–1790 годов адмирал разбил шведский флот в Гогландском сражении 6(17) июля 1788 года и умер в октябре того же года на борту флагманского корабля «Ростислав».

Главный же участник захвата самозванки, граф Алексей Орлов, в 1775 году получил «похвальную грамоту» с изображением его подвигов в Средиземном море, шпагу с бриллиантами, серебряный сервиз и 60 тысяч рублей «на поправку домашней экономии». Однако карьера графа шла к закату — но вовсе не из-за недовольства государыни проведённой в Италии операцией. В том же году окончательно завершился «случай» его брата-фаворита Григория и клан Орловых при дворе стал неугоден. 2 декабря 1775 года Алексей Григорьевич был уволен в отставку полным генералом и оставшиеся годы жизни провёл в Москве. Екатерина в память о заслугах графа в марте 1776 года повелела прибавить к «секретной» пенсии, которую он получал с 1766 года, полное генерал-аншефское жалованье; общая сумма составляла теперь 29 682 рубля в год ^{236}. Мог быть доволен и его бывший подчинённый Иван Христинек, получивший чин подполковника и спокойное место обер-коменданта провинциального Симбирска. Бывший консул в Ливорно Джон Дик стал «искренним приятелем» графа и его комиссионером по доставке из Англии породистых собак и лошадей.

«Пане коханку» ещё в Дубровнике понял, что проиграл: теперь, чтобы вернуть свои владения в Литве, ему оставалось рассчитывать лишь на прощение той самой императрицы, которую он готов был заменить на российском троне своей протеже. В марте 1775 года он написал Екатерине II покаянное послание, в котором писал, что «припадает к стопам» императрицы в поисках справедливости и милосердия. В порыве раскаяния воевода даже явился на обед к российскому посланнику в Венеции, где лично просил о заступничестве Алексея Орлова — как раз в тот момент, когда русская эскадра уносила от берегов Италии его недавнюю спутницу, «принцессу Елизавету».

Князь — после долгого ожидания — в очередной раз получил прощение; в 1777 году он вернулся на родину, жил по-прежнему широко, но в вожди оппозиции больше не играл, хотя и поддерживал вместе с также прощённым Михалом Казимиром Огиньским «прусскую партию» в Польше. Однако серьёзными противниками Екатерина их уже не числила — настолько, что даже не считала нужным привлекать на свою сторону. «Естьли кто из них (исключительно пьяного Радзивилла и гетмана Огиньского, которого неблагодарность я уже испытала) войти хочет в мою службу, то не отрекусь его принять, наипаче же гетмана гр<афа> Браницкого, жену которого я от сердца люблю и знаю, что она меня любит и памятует, что она русская. Храбрость же его известна. Также воеводу Русского Потоцкого охотно приму, понеже он честный человек и в нынешнее время поступает сходственно совершенно с нашим желанием», — писала императрица Потёмкину в 1788 году.

Магнат продолжал чудить: утверждал, что поймал в Налибокской пуще чёрта, которого три дня пришлось отмачивать в святой воде, чтобы нечисть из него вышла; что, путешествуя по Средиземноморью, залез в ад через вулкан Этну и видел там иезуитов, сидящих в закупоренных бутылках, куда их посадил сам Люцифер, чтобы они чертей не обратили в веру. Он умер спокойно в 1790 году, а потому не имел несчастья видеть гибели Речи Посполитой с её магнатскими группировками и шляхетскими вольностями.

Огиньский оставался великим гетманом Литовским до 1793 года, когда уехал в Вену, но под конец жизни он вернулся в уничтоженную Польшу и присягнул Екатерине. Он жил в Слониме, где устроил отличный театр и щедро тратился на строительство и украшение любимого города. Несколько миллионов им было израсходовано на строительство канала, который связал Днепр с Неманом и стал носить его имя. В историю Михал Казимир вошёл не только как неудачливый политик, но и как музыкант: он играл на скрипке и кларнете, даже усовершенствовал свой любимый музыкальный инструмент — арфу. (Правда, в этом качестве более известен его племянник и тёзка Михал Клеофас Огиньский, создавший в 1794 году один из самых известных полонезов «Прощание с родиной».)

Неутешный граф Филипп Фердинанд Лимбург-Штирумский так и не получил ни Голштинии, ни жены, ни персидских сокровищ. Его дальнейшая судьба нам неизвестна.

Вспоминали ли они на склоне дней свои встречи с загадочной и эксцентричной особой, с которой судьба столкнула их на дорогах Европы? Все они так или иначе были увлечены ею — но вовремя остановились, поскольку им было что терять. «Принцессе» же терять было нечего, тайну своего рождения и имени она унесла с собой. Вряд ли она и в наше время будет раскрыта, ведь документы о её «деле» давно известны или уже опубликованы. Можно только предположить, что её «царское» происхождение и вообще отношение к России были мифом; но всё же вряд ли она была той, кем Екатерина II упорно пыталась её выставить, — «презрения достойною простою девкою».

Единодушные отзывы встречавшихся с ней лиц об уме, обаянии и напористости самозванки свидетельствуют о незаурядном и волевом характере, а восхищение её разнообразными талантами — о хорошем образовании. Правда, умение говорить на нескольких языках, одеваться, вести себя в свете или играть на арфе можно было приобрести, будучи прислугой или компаньонкой знатной особы; но дочь трактирщицы едва ли могла похвастаться знанием архитектуры или живописи.