Иван VI Антонович

Не сложились отношения у Остермана и с пришедшим на смену в Кабинете Бестужеву-Рюмину графом Михаилом Гавриловичем Головкиным. Этот сын петровского канцлера Г. И. Головкина, довольно опытный дипломат и администратор (с 1730 года — сенатор), был человеком неярким и бесталанным. Тем не менее он пытался вести в Кабинете собственную политику, что было почти невозможно — Остерман последовательно сожрал всех более-менее ярких своих коллег по Кабинету — предшественников Головкина: П. И. Ягужинского, А. П. Волынского, А. П. Бестужева-Рюмина.

Но Головкин достиг своего успеха в другом месте. Через родню (его жена приходилась родственницей правительнице по матери) он сблизился с Анной Леопольдовной, став ее первым советником, бывал у нее регулярно по утрам и после обеда, подавал ей различные проекты. Он почти не скрывал своей неприязни к Остерману и, как сообщал брат Антона Ульриха Людвиг Эрнст, прямо обвинял Остермана в намерении совершить очередной переворот и посадить на трон Антона Ульриха. [326]Настраивали правительницу против Остермана и другие сановники. Против него был глава Синода архиепископ Амвросий (Юшкевич), который как-то говорил своему гостю советнику Тимирязеву: «Я на него (Остермана. — Е. А.) государыни говаривал, только к нему ничто не льнет». [327]К тому же при дворе имел влияние клан Менгденов во главе с Юлией; они, оставаясь близкими к правительнице, тем не менее не были дружны с Головкиным и боролись с вице-канцлером за влияние на Анну Леопольдовну. [328]Из-за этого противостояния придворную и правительственную жизнь постоянно лихорадило. Словом, Остерману, несмотря на его явное превосходство в знании дел, не удалось взять верх, ибо у него была довольно слабая опора — принц никак не мог совладать со своей «каприжесной» супругой, а давление Головкина и Менгденов на правительницу имело отчетливый антиостермановский оттенок.

Пора, наконец, подойти к колыбели младенца-императора. Задача автора более чем трудная: что рассказать о мальчике, ставшем самодержцем в возрасте двух месяцев и пяти дней и свергнутом с престола, когда ему исполнился один год три месяца и тринадцать дней? Ни многословные указы, подписанные за него другими, ни военные победы, одержанные его армией, ничего не могут о нем поведать — младенец он и есть младенец: лежит в колыбельке, спит или плачет, сосет молоко и пачкает пеленки. Подданные могли лицезреть государя всего пару раз во время больших праздников. Тогда принаряженного младенца с цепью ордена Андрея Первозванного и с голубой лентой этого ордена подносили к окну второго этажа Зимнего дворца, и он мог видеть набережную, заполненную народом. Посол Финч, часто игравший в карты с правительницей, описывал 3 февраля 1741 года, как ему удалось увидеть российского государя без официальных церемоний: «Рядом с комнатой, в которой мы играли, находятся апартаменты малютки-царя. Ему случилось крикнуть, и это дало мне повод спросить о Его величестве. Великая княгиня чрезвычайно любезно отвечала, что если я желаю взглянуть на него, она сделает мне честь и вынесет его. Так она и сделала, и я имел счастье поцеловать его руку. Без лести, это один из прелестнейших младенцев („beautiful children“), когда-либо мною виденных. Особенно красива верхняя часть лица: замечательно красивые глаза, общий вид здоровый, как у фермерского ребенка». [329]

Сохранилась гравюра, на которой мы видим колыбель, окруженную аллегорическими фигурами Правосудия, Процветания и Науки. Прикрытый пышным одеялом, на нас сурово смотрит пухлощекий младенец. Вокруг его шейки обвита тяжеленная, как вериги, золотая цепь ордена Андрея Первозванного — едва родившись, наследник стал кавалером высшего ордена. Такова была судьба Ивана Антоновича: всю свою жизнь, от первого дыхания до последнего, он провел в цепях. А французский посол маркиз де ла Шетарди удостоился в августе 1741 года даже положенной по протоколу аудиенции у годовалого императора. Единственным исключением в церемониале было то, что послу, явившемуся в указанный час во дворец, пришлось подождать полчаса, пока — редкостная ситуация в дипломатической практике — «царь проснется» ( quele Czar flit reveille). «Тогда я, — продолжал свой отчет Людовику XV Шетарди, — был введен в парадную опочивальню правительницы, она держала у себя на руках царя с возложенным на него орденом (как на упомянутой гравюре. — Е. А.). Двери опочивальни закрылись, и при аудиенции находились лишь обер-гофмаршал и барон Миних. Вид незнакомого лица нимало не смутил спокойного настроения царя, и, когда по окончании своей речи я представил ему три письма, которые Ваше величество мне прислали, правительница протянула руку, которою она поддерживала этого государя спереди, и взяла письма». После этого посол имел встречу с самой правительницей. [330]

Но вот, пожалуй, еще один живой документ, который дает представление о подлинной жизни маленького императора Ивана. Это — систематическая опись императорских покоев 1741 года. Пройдя через множество комнат и зал, мы попадаем в спальню Ивана. Здесь всем командовала старшая мамка царя Анна Юшкова, не отходившая от младенца ни на шаг. Ночевала она в соседней комнате, рядом жила и тщательно выбранная из множества кандидаток кормилица Екатерина Иванова со своим сыном — молочным братом Ивана, а также фрейлина Бина Менгден, сестра Юлии. Младенца, как известно, сразу после рождения отобрали у роженицы и поместили в покоях, соседствовавших с царскими. И как только императрица испустила дух, Анна Леопольдовна побежала в спальню сына и воссоединилась с ним — как ей казалось, навсегда.

Согласно описи, у царя были две дубовые колыбели, оклеенные снаружи парчой, а внутри зеленой тафтой. Колыбели специально строил лучший мастер Адмиралтейства. На маленьких скамеечках лежали мягкие подушечки, покрытые алым сукном. Не менее красивы были и маленькие кресла — малиновый бархат, золотой позумент. Первый трон императора был пока на колесах — кресло с высокой спинкой и ножками. Вряд ли именно на нем младенец принимал письма Людовика XV из рук маркиза де ла Шетарди, скорее всего на этом троне он принимал кашу. Мебель, убранство комнат — все представляло собой произведения искусства, созданные выдающимися мастерами. Особенно великолепны были вышитые золотом и серебром обои. Оконные и дверные занавеси подбирались в тон обоям, которые были всех цветов радуги: зеленые, желтые, малиновые, синие. Пол также обивали красным или зеленым сукном, заглушавшим все шумы и скрипы. До чудесной опочивальни царя могли долетать лишь нежный перезвон часов да легкое шуршание платьев служанок и фрейлин, которые сдували каждую пылинку с младенца — повелителя жизни миллионов подданных.

Возможно, императора возили посмотреть и на невиданные подарки, прибывшие из Персии, — огромных слонов и верблюдов. 10 октября 1740 года петербуржцы высыпали на улицу, чтобы поглазеть на удивительное зрелище — в столицу вступало посольство персидского шаха Надира. К этому времени Надир достиг вершины своего могущества — к его ногам пала Индия, империя Великих Моголов. Разграбив Дели, он вывез оттуда сказочно богатые трофеи и частью их решил поделиться со своим великим северным соседом, который, как и Надир, воевал с турками.

Огромный красочный караван прошел по Невскому проспекту. Посол, в расшитых золотом одеждах, гарцевал на великолепном коне, следом величественно вышагивали четырнадцать слонов — живые подарки царю Ивану. Бесконечная вереница мулов и верблюдов везла подарки и припасы посольства. Но это было не все посольство. Вступление персидского каравана в Астрахань вызвало панику в столице — шестнадцатитысячное посольство весьма напоминало армию под прикрытием пальмовой ветви мира. С трудом удалось уговорить персов сократить посольство в четыре раза, но и так оно осталось огромным. Но еще невероятнее оказались подарки — сказочные дары персидского шаха: бесценные восточные ткани, сосуды изящных форм, оружие, конская сбруя, усыпанные драгоценными камнями, редкой красоты сапфиры, алмазы, рубины.