Крушение империи

9 ноября Штюрмер, Трепов и Григорович выехали в Ставку. Ожидались новые перемены. Действительно, Штюрмер был отставлен, а Трепов назначен председателем Совета Министров. Говорили, что Штюрмер получил свою отставку в Орше, не доехав до Ставки. Когда императрица узнала об отставке Штюрмера, она вместе с Протопоповым выехала в Ставку.

Трепов на следующий же день приехал ко мне и уверял, что он желает работать рука-об-руку с народным представительством и что он сумеет побороть влияние Распутина. Я ему сказал, что прежде всего должны быть убраны Протопопов, Шаховский и А. Бобринский (министр земледелия), иначе ему никто не будет верить.

Срок перерыва думских занятий подходил к концу, а между тем, кроме отставки Штюрмера, никаких дальнейших перемен не произошло. Возобновление Думы было отсрочено еще на несколько дней, и все предполагали, что Трепов добьется за это время удаления еще некоторых министров и что он подготовляет декларацию. Ходили слухи, что он принял пост под условием удаления Протопопова, но, к сожалению, и этого не случилось; был отставлен только А. Бобринский и на его место министром земледелия назначен Риттих [227].

15 ноября я, наконец, получил высочайшую аудиенцию, представил обширный доклад все о том же, что и прежде, и пробыл у царя час и три четверти.

19-го возобновились занятия Думы. Тренов прочел свою декларацию, в которой не было никакой программы и содержались только одни общие места. Он обнародовал [228] наше соглашение с союзниками, по которому мы должны были получить после войны Дарданеллы. Риттих должен был признаться, что за короткий срок после своего назначения он не успел ознакомиться с продовольственным делом и тоже не мог дать никакой программы. Депутаты раскритиковали, Трепова и Риттиха и энергично принялись за продовольственный вопрос, выработав стройную систему упорядочения продовольствия в стране. Мне было обидно, что по политическим соображениям левое крыло сразу повело открытую кампанию против Риттиха. Я его всегда считал выдающимся, необыкновенно работоспособным, талантливым человеком. Мне пришлось с ним вместе работать еще в то время, когда я был председателем земельной комиссии. Еще тогда я мог оценить Риттиха как безупречного и знающего свое делся работника. К сожалению, он был назначен слишком поздно и был в дурной компании.

В заседании 22 ноября в Думе произошел скандал. Очевидно, он подготовлялся заранее, потому что пристава слышали, как некоторые из правых появлялись в кулуарах и спрашивали: «А что, был скандал или еще нет?».

Попросивши слова, Марков 2-й умышленно говорил так, чтобы вызвать замечание председателя. Я его несколько раз останавливал и, наконец, лишил слова. Уходя с трибуны, размахивая бумагами и грозя кулаком, Марков совсем близко приблизился к председательскому месту и произнес почти в упор: «Вы мерзавец, мерзавец, мерзавец».

Я сразу даже не понял, что произошло. Потом сообщил Думе о нанесенном председателю оскорблении и передал председательствование старшему товарищу. [229]

Граф Бобринский, доложив о происшедшем, предложил применить к Маркову высшую меру наказания — исключение на пятнадцать заседаний, что было принято единогласно.

Марков взял слово и заявил: «Я подтверждаю то, что я сказал. Я хотел оскорбить вашего председателя и в его лице хотел оскорбить всех вас, господа. Здесь были произнесены слова оскорбления высоких лиц и вы на них не реагировали, в лице вашего председателя, пристрастного и непорядочного… я оскорбляю всех вас…».

Выйдя из зала заседания и направляясь к себе в кабинет, я увидел фигуру удалявшегося Маркова. Мое первое движение было настигнуть его, но на мое счастье меня остановил мой духовник, священник думской церкви. Я пришел в себя и вместе с ним прошел в кабинет. Там уже было много депутатов. Нервный Дмитрюков со слезами на глазах стал меня обнимать, Бобринский успокаивал, подошел Марков I [230] и сказал, что «хотя он и дядя Маркову 2-му, но просил не смешивать его с его племянником». Бывший на хорах мой сын Георгий, офицер Преображенского полка, сбежал вниз с несколькими офицерами, стал звонить в телефон, прося вызвать командира полка, чтобы получить разрешение на дуэль с Марковым. Когда мне об этом сказали, я позвал его и запретил это делать. Я вызвал моих бывших товарищей по кавалергардскому полку Панчулидзева [231] и Д. Дашкова и просил их быть моими секундантами.

Вечером было назначено заседание для выборов президиума. Я был переизбран большинством против 26 голосов. Фракция земцев октябристов решила, что на речи и выходки Маркова не следует реагировать и что ему нельзя подавать руки. К этому присоединились и остальные фракции блока. Ко мне приехали депутаты Савич и Капнист и вручили мне это постановление в присутствии моих секундантов Дашкова и Панчулидзева. Секунданты признали, что Марков 2-ой при таких условиях является недуэлеспособным. После этого грустного инцидента, в котором Марков явился только выразителем чьих-то намерений и желаний, я стал получать множество писем и телеграмм от знакомых и незнакомых лиц, от земских и дворянских собраний, от уездных и губернских управ, от городских дум и т. д. Совет профессоров петроградского университета почтил меня избранием почетным членом университета. Из екатеринославской городской думы была получена телеграмма: «Поздравляем с блестящей победой над гнусной выходкой холопа министерской передней». Что выходка Маркова была заранее обдумана и инспирирована — в этом никто не сомневался: ясно было, что хотели унизить председателя Думы, смешать его с грязью. Вышло иначе.

Через день после этого инцидента я получил через французского посла от президента французской республики большой орден Почетного Легиона.

На одном из ближайших заседаний исключительную по силе и вдохновению речь произнес Пуришкевич. Отмежевавшись от крайних правых, он говорил о темных силах и призывал сидевших в Думе министров: «Вы должны немедленно ехать в Ставку, броситься к ногам государя императора и умолять его поверить всему ужасу распутинского влияния и тяжелым, и опасным последствиям такого положения вещей и изменить своей программе».

Так как в то время думские стенограммы проходили через цензуру и отчеты о Думе появлялись с массой белых пропусков, то речи депутатов попадали в публику в совершенно искаженном виде. Злонамеренные лица стали даже фабриковать некоторые речи, делая свои добавления и продавая оттиски по несколько рублей.

Резкая перемена в настроении произошла и в Гос. Совете. И там тоже поняли, что немыслимо поддерживать такое правительство. Евгений Трубецкой [232] призывал членов синода вспомнить о кресте, который они носят на груди, взять свой крест, итти к царю и умолять его избавить церковь и правительство от грязных влияний. Гос. Совет, подобно Думе, вынес резолюцию, в которой указывал, что правительство должно внять голосу народа и к власти должны быть призваны лица, облеченные доверием страны (в который раз это уже повторялось). Такую же резолюцию вынес и съезд объединенного дворянства. Вся Россия одинаково мыслила и к одному стремилась, но курс правительства все-таки не изменился: напротив, как будто умышленно подчеркивалось резкое расхождение правительства с обществом.

Общеземский съезд [233] в Москве в последнюю минуту не был разрешен, хотя Протопопов перед этим в беседах с корреспондентами и говорил о своем благожелательном отношении к земству и к общественным силам. Съехавшиеся члены съезда собирались на частных квартирах, обсуждали политическое положение, передали свои полномочия комитету во главе с князем Львовым, а в газетах вместо сведений, передававшихся по телефону из Москвы, были пустые белые столбцы.